Была Россия, был Московский Художественный театр, был его первый артист Василий Качалов — и жил он в прекрасной квартире. А потом империя рухнула, МХТ стал тенью самого себя, а Василий Иванович Качалов перебрался во второй этаж бывшей дворницкой, со скрипучими полами и обитой драной клеенкой входной дверью.
Однако Качаловы не унывали: наконец-то путешествия окончились и у них снова есть дом. То, что по сравнению с прежним жильем он выглядел неприглядно, пустяки: в новой Москве, городе закопченных и насквозь протараканенных коммунальных квартир, дворницкая, располагавшаяся в двух шагах от театра, казалась дворцом.
Им приходилось жить и не в таких «хоромах» во время долгого, начавшегося в 1919 году и затянувшегося на три года путешествия — из красной Москвы на гастроли в Харьков, а оттуда за границу вместе с отступающей белой армией. Затем было короткое возвращение в Москву — и новый отъезд: Художественный театр погибал в голодающей стране, и большевики разрешили ему заграничные гастроли. Станиславский повез труппу в Европу, потом в Америку.
...За океаном мхатовцев ждал успех, но не деньги, и потерявший после революции состояние Станиславский писал в Москву, что они вернутся домой такими же бедняками, как и уехали, и их ждет смерть в приюте для нищих артистов.
Впрочем, Качалов мог не вернуться в Москву и после Гражданской. В 1919-м, когда Харьков заняли белые, артисты Художественного театра приняли их, как и вся городская интеллигенция, — с распростертыми объятиями: едва в город вошли полки с трехцветными кокардами, на прилавках сразу появилась еда и даже открылись рестораны. Сын Качалова, Вадим, вступил в белую армию, и спастись от смерти, красных, «зеленых» и тифа ему удалось лишь чудом.
Перебравшись в бывшую дворницкую, Василий Иванович с семьей обустраивался на новом месте — среди чудом сохранившихся любимых вещей, антикварной мебели и старых книг. Днем он отправился в театр за жалованьем. Через служебный вход поднялся к кассе по устланной красной ковровой дорожкой лестнице с темными дубовыми перилами, по пути вежливо раскланиваясь со встречными, не важно, кто это — известные артисты или люди из костюмерной.
Подошел к окошку кассы, поздоровался и неодобрительно уставился на появившиеся перед ним советские небрежно отпечатанные бумажные червонцы. Не рубли, а мусор, но на них все-таки можно купить еду и кое-что из одежды — если она есть в магазинах. Василий Иванович сунул дурацкие бумажки в карман, распрощался с кассиром и направился в контору театра.
Во МХТе он служил двадцать два года, пришел сюда еще в 1900 году, когда здание в Камергерском только строилось. Его приглядели в труппе знаменитого казанского антрепренера Бородая, одной из лучших в России. Качалова тот переманил из театра петербургского Литературно-художественного общества, принадлежавшего знаменитому издателю Суворину, относившемуся к сцене как к своей любимой игрушке.
В суворинском театре служили артисты с громкими именами, и молодой Качалов, вчерашний студент-юрист, прозябал без ролей в полнейшей безвестности.
Тогда он всерьез сомневался — стоило ли бросать Петербургский университет ради сцены? Он и к Бородаю-то пошел ради того, чтобы окончить курс в Казанском университете. Но его сразу завалили ролями, и молодой актер быстро стал любимцем публики, позабыв об юриспруденции. Когда Немирович-Данченко прислал Качалову телеграмму: «Приглашаем на службу в Художественный театр. Сообщите крайние условия», Бородай, чтобы перебить артиста у конкурента, предложил ему пять тысяч рублей в год и бенефис (тот должен был принести еще тысячи полторы).
Шесть с половиной тысяч рублей в год в Российской империи получал не всякий генерал, а Качалову тогда было всего двадцать пять.
