А потом, разглядывая наше «творчество», смеялись до упаду.
Так и нашли общий язык. Как-то мама давала концерты в Ялте. С нами туда поехал и Костя. Я сидела за кулисами в тепле, а Костя из скромности ждал нас в легкой куртке на улице, на сильном холодном ветру. Раз он так сделал, два, а на третий я подумала: «Почему он там один на улице мерзнет? Пойду-ка я к нему». Проявила солидарность. Тогда же мы поплыли в шторм на катере. Вокруг высоченные волны, качает жутко, а я все о Косте забочусь: «Тебе не плохо?»
Сначала я его называла дядей Костей, потом — просто Костей, а через год стала называть папой. Я хорошо помню этот день. Сидим втроем в ресторане, и вдруг я неожиданно выпаливаю: «Костя, можно я тебя буду папой называть?»
Он ответил не задумываясь: «Буду счастлив!» Я заметила, что мама и Костя волнуются. Они даже выпили за это событие…
Я не очень любила учиться. Мои двойки мы все — бабушка, Костя и я — тщательно скрывали от мамы. «Маме не говори, ругаться будет», — предупреждал Костя. Каждую неделю он расписывался в моем дневнике, проверял задания. Даже на школьные собрания ходил. Директор при виде моего «папы» удивленно покашливал, но делал вид, что все в порядке, а Костя насупливал брови, чтобы казаться постарше. И для солидности даже отпустил усы. Леля прозвала его за это Луисом Корваланом.
В школе я всегда дружила с мальчишками. Было двое-трое ребят, с которыми мы постоянно тусовались. А учителя Косте докладывали: мол, Маша Гурченко всем парням на шею вешается!
По поручению мамы Костя работал «соглядатаем» — следил, с кем из школы возвращаюсь, где бываю, с кем дружу. И все докладывал матери. Он, как строгий папа, «принимал меры» и гонял моих ухажеров. Однажды один одноклассник по строительным лесам залез к нам на пятый этаж с букетом сирени. Так его Костя чуть с лестницы не спустил!
А еще он удивительным образом умел обходить все острые углы. Маме вдруг шлея под хвост попадет, она в сердцах покричит-покричит, а он спустя время дипломатично советует: «Люсь, лучше не надо, ты подумай сама…»
Он всегда предупреждал меня, когда можно к маме подступиться, а когда лучше ее не трогать. В доме все было подчинено Люсе. Никто из домашних не смел расслабляться: шаг влево, шаг вправо — расстрел!
Но это не значит, что она дома была звездой.
Мама запросто могла собрать волосы в хвостик и ходить без макияжа в домашнем платьишке и босиком. Но это только если не было гостей. Еще один миф — что Гурченко сидела на изнурительной диете. Она очень любила бабушкину стряпню: жареную картошечку, вареники...
Помню, в 76-м году мама лежала в больнице со сложным переломом ноги (на съемках фильма «Мама» Олег Попов случайно упал на нее на катке). В это время я школу оканчивала. Вдруг вечером мамин звонок из больницы: «Хочу жареную картошку!» Бабушка бегом бросается выполнять Люсино желание. Я договариваюсь с мамой: «В десять вечера встречаемся у забора». И несу ей в ЦИТО заботливо завернутую в полотенце миску с картошкой, чтобы просунуть сквозь железные прутья ограды передачку…
Все хозяйство по дому вели бабушка и Костя.
Леля готовила и убирала, на Косте были магазины, гаражи, концерты, аппаратура, поездки… Все их попытки привлечь меня к хозяйству заканчивались полным крахом. Домашние знали: Машу посылать в магазин бесполезно! Она рассеянная. Как-то утром ушла за сметаной, а вернулась… к ночи и с творогом. «Ой! — говорю. — А я у подружки засиделась!»
Вся семья служила Люсе, но ко мне это «служение» относилось в меньшей степени. Такое впечатление, что мама не всегда знала, как ко мне подойти. В какие-то моменты она даже передо мной пасовала. Косте достаточно было пальчик показать, и он уже в истерике, а здесь — никакой реакции. Мама привыкла к эмоциям, а в ответ наталкивалась на мое молчание.
