В небе ясном заря догорала. Сотни юных бойцов…» Стройный был, подтянутый, с густыми, зачесанными назад волосами. Георгий одним из первых ушел на фронт, раз приезжал к нам уже в Дербент, а вскоре погиб. Сохранилась фотография, где он стоит со стальной выправкой и светлым взглядом, а рядом — мама, нежная лебедушка.
Мама нравилась мужчинам. Вспоминаю ее, тоненькую, быструю, энергичную, на каком-то празднике в платье из парашютного шелка, выкрашенного в малиновый цвет. Она понравилась одному азербайджанцу, высокопоставленному чиновнику. Тот предлагал даже сделать ее начальником порта в Баку. Не выдержав, мама отправилась к секретарю райкома и пожаловалась, что этот человек не дает ей проходу. Секретарь предложил: езжайте в другой район — на выбор.
Так мы оказались в станице Новопавловская, где мама возглавляла пункт «Заготзерна». Здесь ей пришлось нелегко: ее и будущего мужа, Михаила Кириенко, ничего не объясняя, посадили в КПЗ. Они провели там девять месяцев, а потом их так же, без объяснений, выпустили.
Михаил Игнатьевич на фронте был ранен, его комиссовали, и он работал главным бухгалтером на том же пункте по приему зерна, где мама была директором. Влюбился он в нее невозможно. Мы жили в одном доме, Кириенко приходил к нам каждый день и, если не заставал маму, заводил патефон и ставил пластинку: «Предо мною вы явились, как заветная мечта. Чувства-страсти пробудились, погубила красота». Сидел, удрученный, и слушал. Я тоже слушала, но мне больше нравилась песня на обратной стороне пластинки, которую я просила поставить, когда заканчивалась первая: «Ехали цыгане с ярмарки домой...»
Кириенко часто брал гитару и пел своим глубоким тенором украинские песни и романсы о любви.
Со временем мама все-таки сдалась под натиском его чувств и вышла за соседа замуж, поэтому в четырнадцать лет я стала по паспорту Зинаидой Михайловной Кириенко. Хороший он был дядька…
— И стал настоящим отцом двум чужим детям?
— Даже трем: кроме нас с Володей, в семье жила Ларочка, моя двоюродная сестра. Ее мама, сестра нашей матери, тетя Женя, была цирковой артисткой. Она выступала с акробатическими номерами, танцевала, пела. У нее была дивная фигура — пышная грудь, тонкая талия, которую мужчина мог обхватить двумя ладонями, и круглые бедра.
Артисты тогда ощущали себя среди прочих людей особенными, одевались не как все. Женя носила шляпу с большими полями, всю в сиреневых и лиловых блестках. Хорошо помню ее, походившую лицом на нашу бабушку, с огромными серыми глазами, смотревшими еще загадочнее из-под лилово-сиреневого мерцания шляпы. Женин муж Яков, служивший в цирке коверным, был на голову ниже, но держался с большим достоинством.
Однажды Женя с Яковом и девятимесячной Ларочкой приехали к нам. Помню такую сцену: перед Яковом на столе лежат гармошки-концертино разных размеров, самая маленькая из которых — со спичечный коробок, а на полу сидит, подняв передние лапки, шпиц Денька, еще щенок. Деньку они оставили нам, собачка прожила у нас пятнадцать лет, пока уже на Ставрополье наш чахоточный сосед, которому нужен был собачий жир, не застрелил ее и не съел.
А в тот вечер Яков поочередно играл на разных гармошках, и Денька подвизгивала в лад звучавшей мелодии.
Уезжая, Женя с Яковом оставили нам свою девятимесячную дочку, которую не могли возить с собой по гастролям. А сами стали, как и прежде, мотаться по стране. Но Яков был гуленой-выпивохой, поэтому Женя от него ушла. Когда в Москве остановилась у своей родной сестры Оли, к ней посватался живший в том же доме молодой человек. Но неожиданно Яков прислал бывшей жене телеграмму с просьбой приехать — мол, погибает без нее и обещает остепениться. Женя сорвалась и уехала. Спустя некоторое время в нашей квартире в Махачкале, в полутемной комнате с приспущенными шторами сидела с телеграммой в руках бабушка, а я бегала вокруг и успокаивала ее, как могла.
В телеграмме сообщалось: «Женя умерла от родов. Яков». Так Ларочка осталась у нас насовсем.
— Наверное, образ тети Жени повлиял на ваше решение стать актрисой?
— Вполне возможно. Женя в сиреневой шляпе и номер Якова с гармошками, исполненный в нашей квартире, были яркими впечатлениями моего детства. Но я и сама выступала перед публикой. Помню, как играла в любительском спектакле царицу и громким голосом с дощатого помоста приказывала: «А подать сюда жареного солдата!» В девятом-десятом классах у меня в школе был учитель немецкого, который выучил язык в плену. Семья его в войну погибла, наверное, после всех перенесенных страданий он и стал выпивать.
