— «Уже нет, — выдохнула я, — две недели назад родила». Зоя Ивановна даже не удивилась, только спросила: «А Максим знает?» Я постаралась как можно спокойнее рассказать всю историю. Она слушала, хмурилась и в конце концов вынесла вердикт: «Да, дело непростое, но я с ним поговорю. Позвони мне вечерком». В целом, как мне показалось, к новости она отнеслась хорошо. Спрашивала, как я решила назвать девочку, не забываю ли класть в ванночку байковую пеленку, чтобы малышке было удобно… Вечером Зоя Ивановна позвонила сама. Тон был крайне холодным: «Только что говорила с сыном. Он меня заверил, что к вашему делу не имеет никакого отношения». Все. Это было крушение. Снова шок, снова землетрясение. Я попрощалась и повесила трубку.
Так в моей жизни начался новый этап. По сути, единственным человеком, кто поддерживал с нами связь «оттуда» действительно по-родственному, стал Женя Дунаевский.
Геня, как его называли самые близкие, очень переживал за Алинку, передавал ей подарки, компоты домашние, фрукты... Интересовался, не образумился ли брат. Говорил, что не понимает Максима, как, имея похожую личную историю, можно так поступать с родной дочерью? «Был бы жив отец, он никогда не допустил бы», — добавлял он. Но у всех ведь свой опыт… Это Женя и его мама приняли, впустили в семью, в дом незаконнорожденного сына композитора Исаака Дунаевского Максима, а не наоборот.
Родители поддержали меня безоговорочно. «Не переживай, малыш, — сказал папа-пенсионер, — заработаем!» Но сидеть с ребенком на шее не пышущих молодостью и здоровьем родителей для меня было недопустимо.
К тому же через два месяца после рождения дочери у меня пропало молоко, ребенка уже не могла кормить. Я взяла себя в руки и вышла на работу. Сложновато пришлось, но… В общем, я привыкла. За полтора года, которые прошли, ко многому можно привыкнуть. И вдруг звонит Женя: «Хочу спросить у тебя разрешения переговорить с Максимом об Алине. Кстати, он развелся». А через несколько дней снова звонок. На этот раз сам Максим. Очень мягко, вкрадчиво он попросил: «Я хочу видеть дочку. Можно?» Жила я все еще у родителей на Магаданской, с Алинкой, пока я была на работе, сидела мама. Словом, в дом звать его не хотелось. Алинка тогда уже вовсю топала, и мы с ней спустились во двор. На глазах Максима явственно заблестели слезы. Он все время прижимал ее, целовал и ругал себя. «Прости меня, прости… Дай мне возможность все исправить», — он и правда был похож на человека, который очень раскаивается.
Конечно, ничего по части наших с ним отношений я ему не обещала. А с дочерью — пожалуйста, они оба нуждались в этом общении. Месяца три-четыре Максим регулярно приезжал к Алине. Привозил игрушки, водил ее гулять и даже оставлял какие-то деньги. Я начала оттаивать, а потом… Он, пообещав признать дочку официально, снова исчез, так ничего и не сделав. Подождав неделю, набрала номер Зои Ивановны. Трубку взял Максим. «У тебя все нормально?» — спрашиваю. «Да, все хорошо, но ты сюда больше не звони. Переезжаю», — сказал он и дал мне номер телефона женщины, к которой переезжал. По-дружески — так он мне объяснил. Тот номер я набирала два раза. В первый — потому что он сам вообще больше не звонил. «Алинка уже разговаривает, спрашивает, где папа», — сказала я. Умолять его приехать не в моих правилах.
Во второй — уже в 1985 году, когда дочь сильно заболела. Поставили диагноз — острый пиелонефрит. Температура сорок. Ее забрали в больницу. Все, что я там увидела, очень расстроило — некомпетентные медсестры, антисанитария... И вот позвонила Максиму: «Помоги, пожалуйста! У тебя связи, а Алинке совсем худо». Он сказал, что не помнит телефона педиатра сына, да и вообще слабо ориентируется в детских докторах. Признаться, я надеялась, что позднее Дунаевский хотя бы справится о здоровье дочери, но этого не произошло. Подруги уговаривали не «интеллигентничать» и подать на алименты, но я твердо решила начать новую жизнь. Ругала себя за то, что не разглядела настоящего Максима, доверилась….
Его звали Мишель. Француз с русскими корнями.
