А серьезную, немногословную Юлию баронесса растила для себя — она должна остаться в девках, жить с матерью и скрашивать ее старость. Материнская нежность, которой были обделены дети, достается Чайковскому: баронесса упрашивает его приехать в ее имение Семаки, окруженное тенистым садом и стоящее над речкой, там будет удобно работать.
В Семаках состоится их свидание, во время которого она так и не увидит своего друга: Надежда Филаретовна отметила именины сына Александра в саду имения — были танцы и фейерверк, она надела свое лучшее платье и любимые драгоценности. Приглашение получил и Чайковский: баронесса специально оговорила, что если ему неприятна публика — так пусть он посмотрит на их семейное торжество хотя бы со стороны.
Гремит музыка, взлетает фейерверк, она кружится в вальсе и чувствует, что несмотря на свои 48 лет, все еще хороша.
А то, что из-за деревьев на нее наверняка глядит любимый композитор, придает ее чувствам особую остроту. Друг видит, как блестят ее глаза, слышит, как звонко она смеется, — есть ли на свете большее наслаждение? На следующий день Чайковский прислал ей очень милое письмо: он рассыпался в благодарностях, и фон Мекк поняла, что ей делать.
С тех пор она стала пытаться залучить его в свой московский дом или усадьбу в Браилове — разумеется, когда она и ее домочадцы оттуда уезжали. К услугам композитора были особняк и поместье с вышколенной, угадывающей любое его желание прислугой. Надежда Филаретовна наслаждалась мыслью о том, что гений живет в ее стенах, пользуется ее вещами, и, вернувшись под свой кров, она будет спать на тех же простынях и подушках, что и Чайковский.
Однажды в Браилове они столкнулись во время прогулки: фон Меккк сидела в коляске рядом с дочерью, Чайковский тоже был в экипаже. Оба окаменели: он неловко поклонился, она, красная как рак, с бешено колотящимся сердцем, ответила — и не могла прийти в себя еще очень долго, несмотря на то что коляска Чайковского скрылась за поворотом лесной дороги.
Причуда перетекла в любовь, та становится все более сильной, мало-помалу превращаясь в серьезную, забирающую все ее душевные силы болезнь. Играя четырехручное переложение для фортепиано Четвертой симфонии Чайковского, Надежда Филаретовна рыдает от восторга, а покончив с музыкой, тут же садится за письмо:
«…Я играю — не наиграюсь, не могу наслушаться…
Эти божественные звуки охватывают все мое существо, возбуждают нервы… Я эти две ночи провожу без сна, в каком-то горячечном бреду, и с пяти часов утра уже совсем не смыкаю глаз, а как встаю наутро, так думаю, как бы скорее опять сесть играть…
Знаете ли, что я ревную Вас самым непозволительным образом, как женщина — любимого человека. Знаете ли, что когда Вы женились, мне было ужасно тяжело, у меня как будто оторвалось что-то от сердца…»
Это настоящее признание, но в ответ баронесса получает безупречно выдержанное, почтительное и предельно уклончивое письмо.
Композитор сообщает, что его любовь к ней так сильна, что он может выразить ее только музыкально.
Надежда Филаретовна ощущала себя глубоко униженной: неужели она не заслужила хотя бы одного живого слова, неужто Чайковский не чувствует к ней ничего, кроме вежливой благодарности?
Ночью ей снится странный, путаный и на удивление счастливый сон: ей снова двадцать, она опять хороша — да-да, в молодости на нее заглядывались мужчины! Тогда худоба была ей к лицу: высокая, стройная, с четко очерченным профилем, большими ясными глазами, бровями вразлет и непокорной копной рыжеватых волос, она слыла украшением балов. Все это к ней вернулось, и она идет по прекрасному весеннему саду — цветут вишни, под ноги мягко ложится молодая изумрудно-зеленая трава.
Где-то играет оркестр, в ее ушах звучит Четвертая симфония Чайковского. А вот и он: композитор идет рядом с ней, сжимая ее ладонь в своей.
Они идут вперед, туда, где расступаются садовые деревья, где видно широкое, еще не паханное поле… Баронесса проснулась и долго лежала в кровати, не понимая, где находится, не в силах разобраться в том, что она чувствует. Вот это — счастье? Почему же у нее щемит сердце, отчего так тяжело на душе? Она понимает, что вместе им не быть, — но ведь до сих пор ей хватало духовной близости и наслаждение было куда более острым, чем неуклюжие объятия покойного мужа…
Надежда Филаретовна фон Мекк всегда была уверена в том, что самый верный путь к успеху идет через познание самого себя.