Он рассказывал мне о своем детстве, юности, часто жаловался на женщин, безжалостно бросавших его, несносных в поведении детей — Наташу, Пола, Шарлотту и Лулу. Исповеди всегда заканчивались одинаково — Серж предлагал «перекусить». Он великолепно готовил! На часах далеко за полночь, а он встает, натягивает джинсы, повязывает фартук и отправляется на кухню. Творит настоящие гастрономические чудеса с пряными приправами, оливковым маслом, ароматными травами, мясом. Я лениво выползаю за ним, надев его рубашку, плетусь следом. Плюхаясь на стул, с интересом смотрю, как он дирижирует половником, сотейником и ножами. Кухня такая уютная, вся деревянная, а в центре — большой стеклянный стол.
Рядом с холодильником — замурованная дверь. Как-то поинтересовалась, куда она ведет? И Серж ответил: когда-то давно это была детская Шарлотты.
А еще он мог ночи напролет играть мне Шопена на пианино. Или старинные русские романсы, от которых почему-то всегда становилось грустно и хотелось плакать.
— А как же ночные вылазки? Генсбура называли night bird (ночной птахой) за пристрастие к ночным приключениям.
— В три утра мы могли поехать в город, отправиться в любой ресторан — от «Вольтера» до «Реле Плаза», завалиться в «Куполь» и отведать, например, омаров. Однажды, кстати, мы решили похулиганить и стащили из «Куполь» пять кофейных блюдечек.
Серж засунул их мне за пояс. Мы дико хохотали, проходя мимо ничего не понимающего гарсона к выходу. Кстати, парочка из тех блюдец жива до сих пор.
В ресторанах он легко подхватывал разговор посторонних людей, отвечал им, спорил, и вскоре все присутствующие уже вели общую беседу. Серж порой заказывал совершенно безумные по дороговизне напитки — вина урожая 1928 года (год его рождения), стоившие целое состояние. А выпивал всего лишь один бокал, не говоря обо мне — я только губы смачивала.
А еще Сержа почему-то очень любили в полиции, и он от души эксплуатировал чувства стражей порядка, заявляясь в комиссариат посреди ночи со мной в обнимку. Шумел, рассказывал анекдоты, а потом просил довезти его до дома «с мигалкой и сиреной». Он вообще мог тормознуть ночью любую патрульную машину: все без исключения полицейские его обожали и почитали за честь подбросить Генсбура.
Иногда, правда, он вел себя отвратительно.
Покупал бутылку шампанского, например, врывался в комиссариат и вопил, что пришел сдаться добровольно. Все ржали. «Почему вы бездействуете? — орал Серж. — Наденьте на меня наручники немедленно! Разве не видите, моя подруга — несовершеннолетняя!»
Он настаивал, чтобы я показала им свои документы. Фараоны лишь отмахивались и хохотали. «Нет, вы меня арестуйте, — не унимался Серж. — Ну же, давайте, заприте в камеру!» Тут стоит оговориться — в те времена мораль не была такой строгой, как сейчас.
Однажды ему все же удалось уговорить кого-то, и на его запястьях защелкнулись наручники. Помню, достала тогда из сумки «Полароид», Серж сделал трагическое лицо, и получился «исторический снимок». Генсбур был доволен до чертиков. У него, что и говорить, было достаточно специфическое чувство юмора.
Случались и более спокойные вылазки, когда мы, обнявшись, кружились под нежную музыку в танце в полупустом баре. Или я сажала Сержа к себе за спину на свой мопед, а он, уже крепко поднабравшись, устраивал усталую голову у меня на плече, обхватывал руками и затихал. Я везла его домой самой длинной дорогой, чтобы продлить этот момент счастья. Париж был так торжественно пустынен, так прозрачен и тих, и только мы летели в ночи, как настоящие влюбленные из какой-нибудь глупой голливудской мелодрамы.
В эти минуты я особенно остро понимала, как одинок Серж, как нелеп в своей неустроенной, расхлябанной жизни, без семьи, дома, любящего и верного человека рядом.
