Петр Петрович Шмидт шел по перрону киевского вокзала к севастопольскому поезду, изумляясь безотчетному чувству счастья, охватившего его душу. Даже озабоченные лица пассажиров и бородатые носильщики, тащившие тяжелые баулы, вызывали не раздражение, а скорее умиление...
Он тревожно прислушивался к себе, боясь, что это поразительное чувство уйдет, уступив место вечному недовольству собой 38-летнего человека, жившего и делавшего все не по правилам.
Но оно не уходило, а звенело в душе, как колокола в пасхальное утро...
Прохожие с интересом смотрели на человека, твердо ступающего по перрону, что выдавало в нем моряка, привыкшего больше не к надежности почвы, а к вечно ускользающей из-под ног палубе. Он сжал губы и подошел к своему вагону. «Если соседи окажутся болтливыми и назойливыми, это ужасно... А как было бы прекрасно остаться в купе одному!» —подумал он, заходя в вагон и заглядывая в приоткрытые двери. В первом купе расположилось почтенное семейство: отец читал газету, взгляд дамы с интересом скользнул по ладной фигуре шедшего мимо морского офицера, бонна шипела на двух отпрысков... Во втором развалились на диванах купчики, явно недавно разбогатевшие и лопающиеся от гордости за свои коммерческие достижения.
Дверь в купе, где было его место, оказалась незапертой.
Постучав, он вошел. Возле окна сидела молодая женщина. Словно почувствовав, что вошедший недоволен ее соседством, она сказала слегка извиняющимся, неожиданно низким и волнующим голосом, грациозно поднимая вуалетку с лица: «Я опоздала на семичасовой, и вот пришлось ехать на дачу севастопольским... Это всего сорок минут». В темноте южной ночи, которая всегда наступает стремительно, он видел только силуэт женщины. Но ее голос... «Как звук моей любимой виолончели», — подумалось вдруг. Совершенно естественно этот голос слился в его душе с тем удивительным чувством, которое охватило его на перроне, и он понял, что оно было предвестием любви.
Боясь, что напугает незнакомку волнением и она, чего доброго, попросту сбежит от нахала, посмей он сразу объясниться, вошедший отстегнул бронзовые львиные застежки и снял пелерину. В темноте купе забелел мундир, и в пламени свечи, которую наконец зажег проводник, блеснули эполеты. «Еще несколько минут молчания, и я больше никогда не увижу ее...» — с отчаянием понял он и, собравшись с духом, проговорил, откашлявшись: «Позвольте представиться — Шмидт, Петр Петрович». В голове быстро проносились ничего не значащие фразы светской беседы, и он уже готов был заговорить о чем угодно, лишь бы еще раз услышать ее удивительный голос, как вдруг она тоже назвалась: «Зинаида Ивановна». Пламя свечи давало совсем немного света, поэтому они не могли хорошо рассмотреть друг друга... Время бежало стремительно, а нужно было успеть спросить о многом.
Зинаида Ивановна рассказала, что была замужем, но теперь в разводе. «Какое счастье, что вы свободны! — воскликнул он. — Я тоже разведен».
Позже ни он, ни она не смогли вспомнить, о чем говорили все те сорок минут. Им показалось, что прошла вечность с момента встречи и всего одно мгновение до того, как проводник напомнил, что уже Дарница и поезд стоит лишь три минуты. С отчаянием взглянув на женщину, которую так стремительно полюбил, Петр Петрович стал лихорадочно искать лист бумаги и карандаш, одновременно прося ее дать адрес для писем. Она сняла перчатку и быстро написала: «Лесная, 25. Зинаида Ивановна Ризберг». Неожиданно Шмидт вспомнил сцену бала из «Войны и мира» и загадал, как князь Андрей на Наташу: «Если она подаст мне руку для поцелуя, то...» Она протянула руку в перчатке.
