Я и курить бросил, хотя раньше страшно смолил: тут, видимо, сказывалось влияние мамы. Она не могла жить без сигареты и, когда курева в доме не оказывалось, доставала из помойного ведра «бычки», обжигала их над плитой и пускала в дело. Я же курил с детства, с Магнитогорска: собирал с ребятами окурки, вытряхивал табак и делал из газет «козьи ножки». Но в итоге от табака отказался и не курю до сих пор… Одним словом, изменился.
Правда, случилось это гораздо позже, а в начале наших отношений Ире приходилось нелегко. Свою лепту вносили и мои многочисленные товарищи. Мы часто ходили в рестораны, я любил угощать. Когда друзья поняли, что Ирка вошла в мою жизнь всерьез и надолго, начали меня к ней ревновать. Нередко им удавалось довести ее до слез.
В начале восьмидесятых я снимался в фильме Сергея Соловьева «Избранные», и съемочная группа на целых тридцать дней улетела в Колумбию.
Когда съемки закончились, Ира со своей мамой встречали меня в аэропорту, в руках у Зои Михайловны был букет. Мой приятель Женя Соколов-Скаля, сын знаменитого художника, лауреата Сталинских премий, взял цветы у Зои Михайловны и отдал девочке, которая тоже приехала меня встречать. Я тогда не придал значения этой истории, поздоровался с Ирой и уехал, ни о чем не думая и не понимая, в каком состоянии ее оставляю.
Все было очень непросто еще и потому, что моя мама не приняла ее резко, со страшной силой. Я не мог привести Иру в свой дом, не мог и уйти оттуда — был домашним человеком.
Я ведь никогда до этого не уходил из дома: женщины в моей жизни появлялись и исчезали, а жил я с родителями, на «ВДНХ». До поры это меня не тревожило, но теперь все изменилось — маленькая хрупкая девочка «примагнитила», приворожила, и из моей жизни мало-помалу исчезли остальные женщины. Это происходило как-то само собой: Ира становилась главной женщиной моей жизни, для других там не оставалось места. Вскоре я начал жить на два дома...
Когда я познакомился с Ириными родителями, они были, мягко говоря, удивлены: мама моей девушки недалеко ушла от меня по возрасту. Но она сразу же меня приняла. Только сказала: «Шурик, не бросай Ирку. Она же маленькая…» Зоя Михайловна была женщина властной, она работала технологом в столовой для иностранцев, могла и матом иногда приложить поваров...
А отец был тихим, начитанным, очень порядочным человеком.
В основном я торчал в Ириной комнатке. Мы втихаря закрывались, и я кормил ее тем, что привез. Раздвигали гладильную доску и на ней ели. У нас даже стола не было. Спали мы «валетиком».
Мы очень много разговаривали. Это может показаться странным: о чем могут говорить многое повидавший сорокалетний мужчина и маленькая девочка? Но у Ирочки очень острый ум, и мне с ней было интересно. Самые счастливые минуты моей жизни — те, когда она не нервничает и мы ведем диалог. Она светлый человек и до сих пор реагирует на все как ребенок — чисто и открыто. Что же говорить о том времени… — Как же ее родители ко всему этому относились?
— Нормально.
Они же видели, что мы любим друг друга.
— Александр Шалвович, но ведь все это продолжалось целых четырнадцать лет. Сперва вы представляли ее своим знакомым как «Иру». Потом как «мою девушку». Затем как «невесту» и, наконец, как жену… Почему ваши отношения менялись, отчего она не осталась «Ирой» или «моей девушкой»?
— Отношения менялись вслед за тем, как изменялся, взрослел человек, к которому я привязывался все больше и больше. Ира поступила в ГИТИС, вскоре девочка-костюмер стала сотрудницей литературной части Театра им. А. С. Пушкина, потом перешла в Малый. Начала печататься, и не только в России, но и за рубежом.
Поначалу я невольно мучил ее, а потом сам начал тревожиться из-за того, что она так поздно возвращается домой.
Мы еще не оформили отношения, но я уже считал ее своей женой. Однажды, когда мы поехали отдыхать, я надел ей на палец обручальное кольцо прямо в ювелирном магазине…
— Ваши родители тогда были живы?
— Нет… Но я вот что хочу сказать: в конце концов мама приняла Ирочку. Думаю, причина ее неприязни коренилась в том, что она тоже была очень волевой женщиной и увидела в Ире себя. Поняла, что это всерьез и надолго, и, как мать, приревновала. Но через много лет она нас благословила. Как-то мы с Ирой навестили ее в больнице и, когда выходили из палаты, услышали сквозь неплотно закрытую дверь: «Это моя невестка...»
Слышал бы ты, с какой гордостью это было сказано!
А когда ее родители состарились и начали болеть, мне удалось хотя бы отчасти вернуть долг Ириной семье.
У свекра был диабет, и я возил его в больницу, на дачу. Умер он у меня на руках. Так же и с Ириной мамой потом было. У нее ноги болели, она перестала ходить, и я несколько лет таскал Зою Михайловну на себе в ванную, мыл, подавал судно. Ирка получала мизер, и я зарабатывал на сиделок, а те нас обворовывали. Одежду крали, деньги, вещи… Но я никогда ни о чем не жалел. Знал, что в конечном счете получаю больше, чем отдаю.
— Однажды на заре романа, увидев вас с Ириной вдвоем, Золотухин спросил: «Шалвович, внучку привел?»
