Много лет спустя профессор — они уже жили в этом доме, — будучи в хорошем расположении духа, рассказывал своим детям, как мальчишкой исповедовался отцу Френсису в том, что «снова ругался на выдуманном языке».
— Отец Френсис мне говорит: «А ну-ка выругайся при мне, хочу послушать!» Я отвечаю смущенно: «Так ведь это ругательство, я не могу!»
Эдит хорошо запомнила это странное ругательство, потому что ее дети без конца его повторяли. «Собака-соловей-дятел-сорока!» — в восторге вопили Джон, Майкл, Кристофер, а потом и Присцилла и заливались тем же радостным смехом, что и их отец когда-то. Эти невинные с виду слова означали: ты осел. Это был язык, названный Роальдом «зверинским», он придумал его для общения с братом Хилари, и мальчишки болтали на нем, чтобы другие не могли их понять.
В школе на пару с закадычным другом Кристофером Уазменом, таким же фанатом «языковых костей», как и Толкин, они сочинили уже куда более сложный язык — «невбош», или «новая чушь», слова которого по большей части являлись подражанием английским, французским, греческим и латинским. Чувствуя себя пришельцами с другой планеты, друзья болтали на невбоше на переменах и во время уроков, доводя учителей до белого каления.
Словом, ничего этого тогда Эдит не знала. Она видела перед собой растерянного вихрастого парня, который зачем-то упорно ей врал.
— Я вернусь за тобой ровно через три года! Вот увидишь, ровно через три года, когда стану совершеннолетним!
— твердил, умолял, уговаривал, чуть не плакал Рональд, пытаясь угнаться за ней на своем хилом велосипеде, но велосипед Эдит был куда проворнее, и скоро Рон уже видел лишь ее мелькающую вдали спину.
Разумеется, Эдит была уверена, что они никогда больше не встретятся. Из Бирмингема она перебралась в чистенький и уютный городок Чептмен, ее закружила новая жизнь, она обручилась с Джорджем Филдом, братом своей подруги Молли. Надо же, до сих пор сохранилась полустертая фотография, где они с Джорджем стоят на фоне его дома — молодые, улыбающиеся, счастливые. Черт возьми, ее жизнь должна была бы сложиться совершенно иначе!
В тот день она наводила красоту, собираясь с Джорджем на танцы, когда почтальон принес письмо.
Кто и откуда мог ей писать? Последний, о ком она подумала, был Рональд, однако письмо, написанное каллиграфическим почерком, было именно от него. От волнения буквы прыгали перед глазами Эдит, она могла выхватить только отдельные слова: «я мечтал», «я страдал», «мы соединены перед Богом», «я не мог дождаться»… Что и говорить, сюрприз нешуточный! От знакомых она знала, что Рональд учился в Оксфорде. Так неужели все это время он помнил о ней? Помнил и любил?
Через неделю Эдит встречала его на безлюдной платформе Чептмена. К ней бросился возмужавший долговязый блондин, неловко тащивший в одной руке скромный чемодан, в другой — огромный, чуть подвядший букет роз. Сбивчиво и смущенно он рассказывал, что 3 января этого, 1913 года, ровно в полночь он стал совершеннолетним и сел писать ей письмо на заранее заготовленной бумаге специальным пером особым почерком.
Рон смотрел на Эдит во все глаза — со знакомым и незнакомым обожанием.
Конечно, потом она узнала, что оксфордский студент Толкин жил не только мыслями о ней и был одним из самых шумных и непоседливых студиозусов на курсе. В престижном Эксетер-колледже Рональд оказался среди богатеньких сыночков, и, чтобы держать марку, ему приходилось раскошеливаться. Почти все деньги, присылаемые опекуном, уплывали на пиво и вино, которыми Рональд угощал приятелей прямо на широком подоконнике своей комнаты на первом этаже. Херес, самое дорогое вино, он обычно прятал среди многочисленных (уже тогда!) книжных полок, предлагая приятелям решить сложные лингвистические головоломки, содержащие инструкцию, как добраться до вожделенной бутылки.
Раскаяние наступало обычно утром в субботу, когда настоятель подсовывал под дверь Рональда счет за недельное содержание.
— Но после этого я приходил в себя, — рассказывал позже Рональд Эдит, — доставал свой «Дневник промахов» — отец Френсис заставлял меня вести его — и записывал туда все прегрешения. А если раскаяние не исчезало до воскресенья — шел на мессу.
Эдит мучил, собственно, только один вопрос: как же он мог вот так смиренно с ней расстаться, почему у него не возникло даже желания написать ей тайком? На это Рональд ответил очень серьезно: для него врать отцу Френсису все равно что обманывать мать. Он не мог по-другому. И ее он никогда не обманет — потому что теперь она тоже «все равно что мать».
Конечно, тогда Эдит зачла ему все это в «плюс»; да и как она могла устоять против напора Рональда и его ярких голубых глаз? Зато каким презрительным, оскорбленным взглядом полоснули ее темные глаза Джорджа Филда, когда она вернула ему кольцо…
...Однажды маленькая Присцилла спросила мать, почему она не вышла за отца сразу, как только он сделал ей предложение? Почему родители медлили целых три года? Хороший вопрос... Правда, Эдит дала согласие на брак, более того, пообещала Рональду перейти в католичество, что и сделала, но вдруг ее одолели сомнения. Она ведь, в сущности, совсем не знает жениха. Рональд продолжал учиться в Оксфорде, и хотя Эдит несколько раз навещала его, он никогда не знакомил ее со своими друзьями, она сидела взаперти в его студенческой комнатенке под лестницей.
