—Вы действительно хотите поговорить про мои романы и женщин? Извольте. Только с условием, что к названным вами и известным прибавим еще одну… Итак, Лариса Крицкая, шрам от любви к которой сохранился на всю жизнь. Белая загогулина на правой руке у запястья, рваная рана…
В порыве страсти я разбил плафон в тамбуре поезда, чтобы он не освещал нашу любовную битву.
Потом мы долго отмывали кровь. Но я своего добился. Или она... Помню только, мы были дико счастливы. Я тогда учился на третьем курсе. Роман с Ларисой Крицкой был коротким, но сумасшедшим. Она была в любви огненной. От взгляда или случайного прикосновения мы загорались, и пожар этот невозможно было остановить. Мы искали угол, аудиторию, детский домик, песочницу. Она бросала свою искусственную шубку в любую грязь — на черных лестницах, в подвалах, на чердаках… А однажды, когда мы сидели в кафе «Прага», туда зашли две студентки с моего курса — Галя Грачева и Нина Шацкая, моя будущая жена. Зашли, как выяснилось потом, с намерением разбить наш с Ларисой союз, а на его обломках создать союз с Шацкой. План этот они с успехом реализовали, и уже в 1964 году мы с Ниной сыграли свадьбу. А Лариса вскоре уехала в США, и, как оказалось через сорок лет, не зря.
Она писала симфонии, музыку к спектаклям, как режиссер поставила «Чайку», была приглашена в три театра в качестве актрисы. Лариса состоялась. Выжила. Выкарабкалась из иммигрантской свалки.
И вот через сорок лет я читаю на конверте ее музыкального диска признание…
«Мне повезло, и я влюбилась в начинающего актера в первый же день, когда увидела его на пороге ГИТИСа, держащего в одной руке настоящую деревенскую гармошку и деревянный, сколоченный из досок чемодан, а в другой — аккуратно связанные четыре тома работ французского философа Монтеня. Ему было девятнадцать, и он приехал в Москву из села Быстрый Исток Алтайского края. «Если не в поэзии суть твоего существования, то что тогда еще?!»
— резко оборвал он меня в день, назначенный для разговора о любви. Это был первый удар колокола, призывающий меня ответить на вопрос: «Действительно, а что еще?»
Лариса — единственная женщина, которая вспоминает встречу со мной как подарок. У всех остальных — претензии, обиды, счеты...
— Вы коллекционируете женщин?
— Вот никогда бы так не сказал! На самом деле единственное, что мне нравилось коллекционировать, — это кровати. То есть фотографировать те, на которых спал. В повести «На Исток-речушку» из книги «Дребезги» в обращении к матери есть такие слова: «…сколько простыней мне еще гостиничных измять и где та, которая будет последней?» Эту фразу мне подарил Николай Николаевич Крюков во время съемок «Пропажи свидетеля».
Мы тогда жили в гостинице — сырой, деревянной, дырявой... И вот идем на съемки по бурятскому селу в четыре тридцать утра. Рассвет, коровы бредут, пыль кругом... И Николай сказал: «Сколько мне еще гостиниц таких поменять…» Я подумал: вот она, вся актерская суть: переезды, гостиницы… Иногда, между прочим, попадаются очень интересные кровати. Хотя самый интересный экземпляр в этой коллекции — последний. Но ее снять я-то уже не смогу.
— Начали жить с оглядкой?
— Я не могу жить без оглядки в бытовом смысле. Поскольку у меня пять внуков и два сына. К сожалению, только два осталось. Ванька совсем маленький. А кормилец по большому счету — один я. Думаете, от хорошей жизни своими книгами в фойе торгую?
А во всем остальном…
Чего мне оглядываться? Мой покойный сын Сережа говорил: «Папа — человек свободный». Так оно и есть.
Конечно, хочется, чтобы все было хорошо — у них хорошо. Я всегда за детей переживал. Но не помню, чтобы так сильно, как теперь. С рождением Ваньки все обострилось. Может, потому, что понимаешь: время твое заканчивается. Ведь в любой момент — бац! — и финальный чирк спичкой. Так все быстро может произойти...
— Свое «недоброе» дело — публикацию дневников — продолжаете?
— А как же! Как говорил маркиз де Сад, которого я играю: «Для того чтобы познать истину, нужно познать себя. Я себя не познал.
