Вернулись в Переделкино. Липатов притих, мы снова много гуляли, но это не доставляло ему прежней радости. Пробовал работать, но не писалось — навалилась депрессия. Через полтора месяца после нашего возвращения Виль пожаловался, что у него нет сил так жить. Он должен либо лечь в больницу, где ужасно, либо на диван в доме мамаши. Сказал: как решишь, так и поступлю. Мне стало его жалко, и я отпустила к матери. Он звонил оттуда два раза в день.
К концу апреля Липатов пришел в себя, начал понемногу куда-то выезжать. Комнату в Переделкино он освободил, так что теперь встречались у меня. Он снова заводил разговоры о совместной жизни. Нашел дачу в Пахре, стоившую шестьдесят тысяч. Позвонил мне на работу, предупредил, что после заседания в Союзе писателей повезет ее смотреть. Явился вечером, выглядел непьяным, но явно невменяемым. Приехал с кейсом, из которого вдруг выхватил горсть таблеток и тут же проглотил их. Я уговорила никуда не ехать, а когда он заснул, посмотрела, что за лекарства при нем, и обнаружила пачки сильных психотропных средств. Что делать, не знала, но, конечно, понимала, что принимать их в таком количестве ни в коем случае нельзя. Не нашла ничего лучшего, как засунуть кейс под ванну. Виль проснулся в четыре утра и начал искать свои таблетки. Честно призналась, что спрятала. Он стал рваться на улицу, но я спрятала и ключ от квартиры. И тут он швырнул телевизор об пол, разломал этажерку с цветами, порвал несколько книг. Мне удалось выскочить из дома и из телефонной будки позвонить его дочери, та обещала приехать. Ждала на улице, а Липатов в это время долбил табуреткой по запертой двери. При Татьяне мгновенно успокоился.
Через день перезвонил из больницы. Опять проходил лечение против интоксикации, теперь уже психотропными средствами. При выписке врач посоветовал его не раздражать. Пару дней провели в его новой квартире на Усиевича, я бегала на рынок за свежей петрушкой, заваривала ее в чайнике, поила Липатова отваром.
