— Скажи, он тебя клеил?
— Я ему нравилась.
— А он тебе?
— Нравился, но не в том смысле, каком ты думаешь. Он был мне скорее хорошим партнером, товарищем. Много помогал на площадке. Я бывала у него дома. Володя подарил мне книжку стихов Цветаевой.
— А почему не свою?
— Просто я очень Цветаеву люблю. А у него стояли коробки с книгами, изданными в Париже.
— А как же твой муж?
— Вы дурак, Анатолий Юрьевич, при чем здесь Рома? Я не спала с Высоцким.
Вскоре у нас появилось место для встреч. Один артист, который дружил с Равиковичем, оставлял ему ключи от своей квартиры. Он был секретарем партийной организации нашего театра. В условленное время Равик с ключами ждал меня у подъезда. После свидания мы по очереди выходили из дома и разбегались, соблюдая меры предосторожности. Равикович скрывал имя нашего благодетеля, но я вычислила его по рубашке, висевшей на стуле. Равику ничего не сказала. Но теперь, когда мы сталкивались с хозяином квартиры в театре, мне с трудом удавалось подавить улыбку.
Однажды этот товарищ забыл, что дал Равику ключи. Вдруг в самый драматический момент открывается дверь. Толя громко кашлянул, дав знать, что здесь кто-то есть. Бедолага летел по лестнице как сумасшедший, боялся, что я его увижу...
Роману я призналась во всем практически сразу. Он уже и сам догадывался, но молчал. Рома очень меня любил и не хотел расставаться. Для него это было ударом. И мне было тяжело делать этот шаг. Мы поговорили, Рома собрал вещи и ушел. Я рада, что в дальнейшем у него все сложилось. Он работал в Малом драматическом театре, окончил у Товстоногова режиссуру, был журналистом в горячих точках, сейчас в Питере ставит прекрасные спектакли...
Я осталась одна в комнате общежития на Пушкинской. Мне совершенно не хотелось там обустраиваться. Обстановка была спартанской: на полу лежал матрас, рядом в качестве тумбочки примостился чемодан. Коробки с книгами, которые мы с Ромой тащили из Горького, изображали стол и стулья. Вот и вся «мебель». Вещи лежали на «стульях», два выходных платья сиротливо висели на гвоздях. У входной двери стояли босоножки. Скромное жилище освещала голая лампочка, висящая на проводе.
Зато Равик теперь мог спокойно приходить ко мне. Помню, оглядел комнату хозяйским взглядом и сказал:
— Надо купить диван. Что это мы на полу... И шкаф! Как ты живешь в этом... бардаке?
Я отмахнулась:
— Зачем? Мне скоро дадут комнату. Свою! Опять перевозить диван и шкаф?
Но он очень любил уют и налаженный быт. Моя воронья слободка оскорбляла его эстетические чувства.
Однажды, лежа на матрасе, он рассматривал тусклую лампочку.
— Нет, надо хоть какую-нибудь люстру повесить!
— Зачем? Получим комнату, там и повесим.
Он смолчал. А на следующий день приволок из гримерной проволочную корзину для мусора, нацепил ее на лампочку, сверху накинул мою шелковую косынку — и получился вполне симпатичный абажур. И шкаф с диваном потом все-таки купили.
Летом мы с театром поехали в Омск и Новосибирск. Равик на гастролях всегда жил на съемной квартире, терпеть не мог гостиниц, посторонних людей рядом. Он любил сам готовить, не ел в столовках. Я останавливалась со всеми артистами в гостинице, но ночевала у него. Однажды Равикович перепутал время начала спектакля. Его не было на явке, он не отвечал на звонки. Срочно послали машину. Я как раз выхожу из подъезда, а навстречу растрепанный администратор:
