Ну а когда я стала ходить на оперные спектакли с маминым участием, вдруг поняла, что балет — это так, мимолетное увлечение, опера — именно то, что мне надо! И я стала петь день и ночь. Я пела весь мамин репертуар, весь репертуар Каллас, причем на слух, коверкая итальянский. Мама пыталась меня подкупить подарками, лишь бы я только заткнулась наконец!
Помню, мне было лет семь. Мама взяла меня с собой в собор в Риге, где она пела концерт. Я сидела в зале. И вдруг как заору: «Мама, ты не те слова поешь!» А пела она, между прочим, на немецком. Меня наказали и на год лишили возможности сидеть на маминых концертах. Потом пожалели, взяли опять, и там повторилось то же самое. Мама, к несчастью, перепутала слова, и я, ни секунды не раздумывая, с места громко закричала: «Мама, слова не те!» Все в зале захохотали, дома родители сказали все, что они обо мне думают. С тех пор я не мешала певцам петь, что бог на душу положит...
Звездности у матери не было вообще никогда. Она не принимала театральные картинные позы, не упивалась славой, не изображала примадонну. Хотя если нужно было для дела, могла изобразить кого угодно, хоть царицу Савскую! Но совершенно не умела просить для себя. Помню, какое-то время у нас стояло простенькое пианино. Рояль появился в последней квартире, на Патриарших. В Министерстве культуры получили пять больших концертных Steinway, их распределили по великим: один дали Рихтеру, другой — еще кому-то, а один достался маме.
Рихтер был очень умный, он быстро оформил свой рояль на одну из музыкальных школ. Рояль у него не смогли впоследствии забрать, а маме спустя время позвонили из министерства: «Елена Васильевна, заплатите за амортизацию рояля, завтра за ним приедут». И это несмотря на все ее звания и лауреатства! Рояль сейчас стоит в консерватории, говорят, никто на нем не играет, я его в последний раз видела за сценой Большого зала лет десять назад. Когда его забирали, у матери был серьезный нервный срыв. Она в сердцах крикнула: «Я вам столько Steinway заработала, что отсюда до Кремля их можно выставить в три ряда!»
Мама имела в виду, что все, что она зарабатывала за границей, отдавала государству, ведь контракт заключался не с ней, а с Госконцертом. Папа как старший научный сотрудник и заведующий лабораторией получал больше, чем мама, около пятисот рублей. Маме приходилось тратить деньги, заработанные за рубежом, там же. Она там покупала наряды. Между прочим, она всегда была большой модницей.
Помню, как папа со смехом рассказывал мне историю о первой маминой шубке. Они долго копили на эту «неподъемную» роскошь — она стоила несколько папиных зарплат. Шил шубу известный скорняк из лапок каракуля. «Слава, ты можешь заехать и забрать готовую шубу?» — попросила мама. Папа заплатил скорняку и, чтобы у него не украли по дороге драгоценную вещь, взял такси. Подъезжает к дому, лезет в карман, а денег нет — он все до последнего рубля скорняку отдал.
