Но я стоял на своем:
— У Буркова колоссальный интеллект и кругозор. Не зря его ценил Василий Шукшин.
А «талантливой молодежи» — Саше Серскому — я поручил вторую роль — Момышулы. Один раз Бурков таки пришел на репетицию не в форме, я предупредил:
— Повторится — сниму с роли.
— Тогда придется сдать Москву, — нашелся остроумный Георгий Иванович.
А Серского все же пришлось заменить на Борю Щербакова, который исполнял роль великолепно. Художником спектакля стал Иосиф Сумбаташвили, создавший грандиозную декорацию: занавес открывался и перед зрителем представал апофеоз войны — останки самолета, перевернутые орудия, тела. Уговорил Аллу Демидову прийти и прочитать стихи Ольги Берггольц в прологе, она сделала это блистательно.
Во время гастролей в Алма-Ате на спектакль пришли сын Момышулы — детский писатель, дочери Панфилова, а также весь ЦК Компартии Казахстана во главе с первым секретарем Кунаевым. Отыграли, в зале тишина, Юрка Пузырев говорит: «Копец». И вдруг зал загудел, раздались аплодисменты, потом овация, люди стали рыдать. Я тогда снимался в «Торпедоносцах», на правительственный банкет не остался, улетел в Мурманск. Мне передавали, как товарищ Кунаев сказал Ефремову: «Спасибо за такой подарок, вы привезли к нам потрясающие спектакли «Мятеж» и «Волоколамское шоссе». Ефремов чуть не поперхнулся.
В свое время Олег Николаевич грозился: если кто-то напьется на гастролях, через три секунды вылетит из театра. На тех гастролях он сорвался сам, но в театре остался.
Казахи выдвинули меня на заслуженного артиста Казахской ССР. Помощник Кунаева показал мне позже документы, на них рукой Ефремова была поставлена резолюция: преждевременно. Не расстроился, если честно, мне безразлично, сколько подушечек с орденами понесут за моим гробом на похоронах.
А «Мятеж» я потом перенес на сцену «музычно-драматичного» театра в Днепропетровске, ставил «Мораль пани Дульской» и «Моя профессия — синьор из общества» в Ростове-на-Дону, спектакли шли семь лет, что для провинции немыслимо, там предельный срок — полгода. Это дико раздражало Ефремова.
— Где Шиловский?
— Уехал работать в провинцию.
— Ему что, во МХАТе делать нечего? Пусть возвращается и ставит спектакли здесь.
Но предлагали такой материал, что волосы на голове шевелились. Даже клевреты Ефремова говорили: «Это антихудожественно, ставить нельзя». Но я ставил, и спектакли жили не один год.
При худруке подвизался человек по фамилии Монастырский, которого представляли как режиссера. Мы же звали его «заместитель по трезвой части». Его главной функцией было следить за Ефремовым, но на гастролях в Болгарии он Олега Николаевича, что называется, проглядел.
Повезли мы туда два спектакля: «Сталеваров» и «Мудреца». «Сталевары» в постановке Ефремова прошли без помпы, а моего «Мудреца» дважды почтило своим присутствием первое лицо государства Тодор Живков. По окончании спектакля делегацию пригласили в правительственную ложу, где в специальном помещении был накрыт стол. Я вошел первым и окаменел: в тарелке с салатом спал Ефремов. Не успел сообразить, что делать, как избежать позора, в комнату вошли старики: Яншин, Прудкин, Массальский, Станицын и с ними Живков. Немая сцена. Олег Николаевич вдруг проснулся, оторвал голову от тарелки и произнес:
— Ептать, Живков, привет! — и снова упал в салат.
— На здравие, Олег, — ответил болгарский лидер, сделав вид, что происходящее его не шокирует.
Охрана подоспела вовремя, Ефремова донесли до гостиницы, идти он не мог. На другой день старикам и худруку МХАТа Живков вручил медали Димитрова, видно, Ефремов так этому радовался, что перед отъездом разделся догола, завернулся в болгарский флаг, выскочил на балкон и кричал: «Я самый великий болгарин!»
