Сидела, утирая со щек слезы. Ни слова не произнесла. Юра посмотрел на меня, махнул рукой: «Черт с тобой! Снимусь!»
В американском не стал бы — хоть я целыми днями белугой реви. Но тут — пусть и так себе сценарий, но все же без оскорблений русской истории. Снялся. А гонорар выплатили месяца через три. Но мы же помним, что это было за время. Деньги обесценились. И эти триста тысяч, нужные нам «как ложка к обеду», превратились в триста рублей. Почти копейки! Хотя, конечно, в киногруппе не виноваты, что так вышло.
— Ты поняла? — грозно сказал Назаров, выгребая из кармана на стол эти бумажки. — Не будешь больше лезть в мои дела?
— Не буду, Юрочка.
С тех пор так и поступаю. Думаю: и чего раньше нервничала, суетилась?
Одно время часто переезжали. Постоянно что-то разменивали с доплатой, чтобы выделить выросшим детям отдельное жилье. Даже предложила Юре:
— Давай уйдем жить в Дом ветеранов кино. Там чисто, уютно. Спокойно. А жилплощадь всю детям отпишем, им нужнее.
— Ты, бабака, с ума сошла! — отрезал муж. — Никогда! Оттуда выход один: на кладбище. А мы еще поживем.
Конечно поживем. Было бы здоровье.
Четыре года назад у нас произошло важное событие. Незадолго до того состоялся разговор.
— Сколько горя ты из-за меня перенесла, — сказал, обняв, Юра. — Что я могу для тебя сделать?
Честно призналась:
— Мне бы хотелось повенчаться...
— Хорошо. Но только, пожалуйста, чтобы не было журналистов. А то засмеют — все знают, что я за коммунистов, и думают, будто неверующий.
И мы повенчались в небольшой церкви.
А в прошлом году муж приболел. Гнала его провериться — ни в какую: «Бабака, оставь меня в покое! Сколько проживу, столько и ладно!» Он не любит лечиться. Он любит работать. Его пропеллер требует концертов, съемок — чем больше, тем лучше. Юра вылечился, теперь все хорошо.
