Ехать домой особого смысла нет, а время убить надо. А к нам — всего минут пять-десять. Мать любила гостей, гости любили Кюнну. Она тогда была веселой, выглядела прекрасно, да и лет-то только около сорока. Мать была умницей, много читала, доставала нелегальных Булгакова, Цветаеву, Ахматову. Очень любила Марка Бернеса, романсы и «Песняров». Прекрасно работала как педагог, готовила с Диком концертные номера. Они вообще основные деньги зарабатывали концертами, уезжая летом в гастрольные «чесы», позже с ними постоянно ездил Владислав Дворжецкий.
Практически все подруги были моложе матери. А уж поколению Дика не было и тридцати. К скромному актерскому обеду приносили сухое вино, которое быстро кончалось, и посылали гонца в гастроном. Потом кто-то уходил на спектакль, кто-то оставался продолжать. Нет, не банальную пьянку, это был своего рода клуб: интересные разговоры, пение, музыка. Конечно, гость мог перебрать, но его отводили поспать в мою комнату. После спектакля многие возвращались, начинались танцы. Расходились за полночь, чтобы успеть на метро. Личных машин тогда почти не было.
Женя Киндинов, его красавица-жена Галя, Юра Богатырев, Люба Стриженова, Ксения Минина, Лена Королева — все молодые, прекрасные... Весельчак Борис Щербаков с Татьяной Бронзовой, жившие внизу, в цокольном этаже, в коммунальной служебной квартире. Да кого только у нас не бывало: писатель Овидий Горчаков, художник Юра Ракша (фильмы «Восхождение», «Дерсу Узала» и другие), еще в молодости написавший портрет матери в полный рост, который я храню до сих пор. Георгий Епифанцев — Прохор Громов из «Угрюм-реки». Этот замечательный артист, художник, драматург станет моим крестным, когда меня в двадцать пять лет тайно окрестят на квартире. Прекрасно помню Олега Александровича Стриженова, умницу, красавца, великого актера. Во время посиделок меня часто просили спеть. И я брал мамину семиструнку, переделанную мной на шесть струн. Всем очень нравилось. Стриженов был человеком дела. «Хорошо поешь, — сказал он однажды веско, — да гитара дрянь». На следующий день я пришел домой и не поверил глазам. На кровати лежала отличная чешская шестиструнная Cremona, достать которую было нереально. «Олег привез, — сказала мать. — Примчался, положил и уехал...» Это было веселое, беззаботное время, хотя жили все по сравнению с сегодняшними представлениями не просто бедно — фактически в нищете. Мать спасало то, что она была рукодельницей — сама шила: мне — брюки, куртки, а себе — концертные платья, украшала их бисером.
После раздела театра Кюнна осталась с Диком у Дорониной. Дик не был артистом Ефремова, тот практически не занимал его в своих спектаклях. Мать он тоже «не видел». Может быть, надо было пойти, попросить? Но Кюнна этого не сделала. Она была гордой и знала себе цену. Но эту цену никто так и не заплатил. Ни Ефремов, ни Доронина, хотя я чувствовал, что мать сначала надеялась на нее.
Николая Михайловича Алексеева, отца матери, я видел один раз в жизни. Мне было лет четырнадцать. Дед был наполовину якут. Мама сказала, что он приедет из Якутска и остановится у нас. Я ожидал чего-то экзотического, в голову лезли всякие расшитые малицы, пимы и шаманские бубны, хотя мать и говорила, что он ответственный работник, занимающий важную должность. Помню, я пришел домой, мама вышла в прихожую, а за ней появился невысокий человек. «Это твой дедушка Николай», — сказала она. Я оторопел. Из всего, что себе напридумывал, сбылось только одно — это точно был якут. В шикарном английском сером костюме с безупречным галстуком и модной прической. От него пахло дорогим парфюмом. В речи деда слышался редкий изыск эталонного русского языка. Пришел он прямо передо мной, потому что мама спросила, где его вещи. «В «Метрополе», — ответил Николай Михайлович. Тогда в «Метрополе» могли остановиться только очень важные персоны. Его такт не позволял никого стеснять. Он подарил мне очень хорошие, мои первые наручные часы, которые я почти сразу утопил в Клязьминском водохранилище. Больше я деда Николая не видел.
Только через много лет узнал, что он был одним из ведущих этнографов и библиотековедов Якутии. И все это я, родной внук, выяснил благодаря совершенно незнакомому мне Станиславу Садальскому, которого всегда очень любил как замечательного артиста, а теперь кланяюсь ему с искренней благодарностью. Мои дети накопали в Интернете его сайт и там нашли поразительные сведения о Кюнне и якутских родственниках. Оказалось, что мой прапрадед Степан Прокопьевич Алексеев, награжденный семью медалями Российской империи, получивший от государя императора золотые часы с надписью: «Почетному инородцу Алексееву Степану Прокопьеву от Николая», был крупнейшим предпринимателем, гильдейным купцом, благотворителем и меценатом Якутии, строившим церкви, школы, больницы, помогавшим очень многим людям.
В Якутии мать была раза два с гастролями. Мне рассказывали, что народные артисты, выступавшие с ней, были очень недовольны. Кюнна затмила всех, ее принимали как якутское национальное достояние, которым она и являлась на самом деле. Мама виделась с отцом, с немыслимым числом совершенно незнакомых родственников, о чем рассказывала потом с большим теплом и юмором. Я в Якутии не был. Надеюсь, что пока...
Когда приблизилось лето 1976-го — наступил час икс. Надо было поступать в институт. Стало ясно: никуда, кроме театрального, мне просто не сдать. Я не хотел быть артистом, но в армию хотел еще меньше. И я с ходу поступил в Школу-студию МХАТ.
