— Нет, конечно. Куда я с двумя детьми? И родным не поздоровится, если эмигрирую.
— Да ничего им не будет.
— Тебе легко говорить. Папа вельможа, мама поэтесса, а в моей семье все коммунисты, кроме меня и мамы. Я не могу наплевать на родню. Да и что я буду делать в твоем Париже? Мыть кастрюли и тарелки в кафе?
— Знаешь, по-моему, гораздо лучше мыть кастрюли в Париже, чем сниматься в говенных картинах на «Казахфильме», — заявил мне Кончаловский.
— А по мне лучше сниматься в говенных картинах на «Казахфильме» и приезжать в Париж как советская звезда, чем наблюдать из кухни ресторана за нашими артистами.
— Ну ладно, тебе и здесь хорошо, а Коля мучается, ему нужно попытаться изменить жизнь. Давай договоримся: Миша ему сделает приглашение в Америку, но поедет он через Париж. Мы там заключим договор и снимем картину. Если захочешь, тоже приедешь. Если нет, Коля пришлет документы на развод.
— Здорово! Ты за нас уже все решил! А как я буду растить Егора и Катю?
— Сейчас мы прикинем, сколько тебе нужно...
Кончаловский с Двигубским стали обсуждать сумму возможных алиментов. Я слушала их, и волосы шевелились у меня на голове.
— Потрясающе, — сказала я, — два моих мужа, таких талантливых, сильных, сидят и обсуждают, сколько заплатить за детей!
— Но ты же не хочешь в Париж, — ответил Андрон.
На эту поездку Коля истратил все постановочные за картину «Сибириада».
И еще забрал кучу вещей и весь мой запас французских духов — на сувениры. По всему было видно — возвращаться он не собирается. Я спрашивала Кончаловского:
— А что будет со мной? Меня же затаскают в КГБ!
— Не бойся, Коля пришлет тебе бумаги на развод. А в КГБ скажешь, что ничего не знала о его намерениях.
Двигубский не думал о семье. Правда, предложил продать подрамники, краски и коллекцию трубок, чтобы выручить какие-то деньги. Даже цены на вещах написал!
Но кому это все было нужно? Трубки я потом раздарила, а подрамники так и стояли в мастерской.
Надежды Андрона не оправдались. «Французский проект» по каким-то причинам лопнул, и Коля несолоно хлебавши отправился в Америку. Пробыл там месяца три, пока брат не стал намекать, что больше не может его содержать. Однажды утром Коля как ни в чем не бывало появился на пороге нашей московской квартиры. Я спросила: «Зачем ты вернулся? Ты же уезжал, чтобы остаться».
Двигубский начал жаловаться, как плохо ему было в Америке, как Миша кормил его только бутербродами. Я сказала: «Удивительно, что тебя вообще столько терпели. Если бы брат приехал в Москву, ты бы смог кормить его три месяца?» Он промолчал.
Все вернулось на круги своя, но мы были уже чужими. Я не могла простить предательства, и Коля изменился, стал дерзким, едким. На все жалобы и упреки у него был один ответ: «Тебе ведь нравится в этой стране? Ну так живи и радуйся. Что ты ноешь?»
В конце концов я не выдержала, собрала в мешок его вещи: «Все. Иди в свою мастерскую». Какое-то время жили отдельно, о разводе речь не заходила, но было понятно, к чему все идет. Однажды сидела в служебном буфете Театра-студии киноактера, ждала зарплаты. Рядом со мной расположилась Нонна Мордюкова, напротив — Лариса Лужина. Вдруг Нонна спросила:
— Наташ, а кто у тебя сейчас муж?
— Коля Двигубский.
