Вместе готовились к экзаменам, писали «шпоры» — половину она, половину я. Листы нумеровали и прятали в кофточках и курточках. Пришивали изнутри «карман» из носового платка и клали туда билеты — по порядку номеров. На экзаменах я, допустим, говорила: «Дай мне двадцать первый». Наташа отсчитывала бумажки в «кармане» и передавала нужную. Мы даже не утруждали себя переписыванием! Использовали листок, заготовленный дома. И все сдавали на «отлично»!
Сейчас вспоминаю эти годы и не могу понять: как вообще ухитрялась учиться?! Я ведь крутилась как белка в колесе и в институте бывала довольно редко. Может, поэтому не знала, какие страсти у нас кипели. Почти все перевлюблялись за время учебы.
Говорят, и на меня поглядывали многие парни, но боялись проявлять свои чувства. Я ведь была такая «крутая»! Только Коля Еременко предложил выйти за него замуж, когда заканчивали ВГИК. Я не сумела сдержать удивления: «Коль, ты сошел с ума?» Он сразу сник. Потом жалела, что обидела парня, но Еременко после Кончаловского казался просто мальчишкой...
Семейное счастье было недолгим, постепенно мы с Андроном стали отдаляться друг от друга. Он все время где-то пропадал, что-то писал, снимал и почти не интересовался моими делами и заботами.
В 1967 году получили новую двухкомнатную квартиру — в соседнем доме. Вещей набралось много, особенно книг, но переезжала я практически одна — Андрон был занят.
К счастью, в Москву приехали мои родители, и папа, конечно, сразу подключился, стал все со мной таскать. Мама возмущалась:
— Почему Андрон не помогает? Он ведь молодой здоровый мужик!
Я защищала Кончаловского:
— Ему некогда, он работает.
Но самой, конечно, было обидно. Однажды не утерпела:
— Как так можно? Мои родители надрываются, а ты не хочешь помочь!
— Думаешь, мне легко? Знаешь, каково это — часами сидеть перед чистым листом бумаги? — ответил он. Видимо, ожидая сочувствия. А меня так и подмывало сказать: «А ты не сиди — пойди потаскай тяжести, может, в голову быстрее придут светлые мысли».
У Кончаловского тогда не ладилось с работой.
Его фильм «Асино счастье» положили на полку, и он жутко переживал. Вообще, это самое ужасное, что может быть для режиссера. Я думаю, и Шукшин умер раньше времени из-за того, что ему закрывали проекты. Еще на съемках фильма «У озера» у него все время прихватывало сердце. Тогда в Госкино не хотели запускать его картину. Хотя, конечно, Василий Макарович серьезно подорвал здоровье алкоголем.
Кончаловский не пил, у него последствия стресса проявлялись по-другому. Стал мучиться бессонницей, потом появилась экзема. Андрон весь покрылся коркой на нервной почве, но продолжал себя накручивать. Все время слушал «вражеские голоса» и причитал: «В этой стране жить нельзя.
Чего я тут могу добиться? Стать министром культуры или председателем Госкино? Мне это совершенно не нужно. Нет, надо бежать! Бежать!» Мне его апокалиптический настрой не был близок.
Как-то пришли однокурсники, я приготовила ужин, выставила на стол «кончаловку» — водку, которую Наталия Петровна настаивала на черной смородине. Это было ранней осенью 1968 года. Андрон находился в Чехословакии. Мы ели, пили, танцевали, и вдруг в половине второго раздался звонок. Муж сообщил, что прилетел в Москву и едет домой. Ребята прямо на уши встали, когда про это узнали. Сначала хотели дождаться Кончаловского, ведь давно мечтали познакомиться, но застеснялись и разошлись.
Андрон приехал мрачный.
Поел и стал рассказывать:
— Ты не представляешь, что творилось в Праге. Туда ввели наши войска. Мирных людей разгоняли танками. Это конец...
Разнервничался, попросил сигарету. Я поразилась:
— Ты же не куришь!
— А сейчас вдруг захотел.
— Сигарет нет. Те, что были, ребята выкурили.
— Но бычки-то остались?
Пепельницы я уже успела вычистить. Пришлось доставать чинарики из мусорного ведра, сушить над конфоркой.
Я не понимала, что с ним, почему он принял эти события так близко к сердцу.
