И они договорились с Львовым-Анохиным, что Борис Александрович просто прочтет текст за Креона.
Мама была очень красивой в тот вечер: вышла на сцену в платье, которое прислал из Америки мой отец, — светло-сиреневом, в пол. Она играла так, что по лицу Львова-Анохина катились слезы.
Я поехала к бабушке, а мама с Женей повезли домой охапки цветов. Она была абсолютно счастлива. Но ночью раздался звонок в дверь и изменил все. К нам пришли с обыском: из разговоров я знаю, что поводом стала публикация повести Козловского «К’гасная площадь» на Западе.
В спальне висел портрет Бродского.
— Кто это? — спросил человек в штатском.
— Дедушка, — не моргнув глазом, ответила мама.
И оперативник потерял к портрету всякий интерес. Козловского забрали, и он семь месяцев отсидел в Лефортово. Мне мама говорила, что Женя уехал в командировку.
В это время в Театре имени Станиславского приглашенным режиссером ставил спектакли Анатолий Васильев. Именно он предложил маме вторую судьбоносную роль в ее жизни — Вассу Железнову.
Вассе было сорок восемь, маме — тридцать шесть. У роли была своя история: Железнову играли крупные, сильные женщины, например Вера Николаевна Пашенная, и казалось, Васса и Елизавета Никищихина — совсем разные типажи.
Но Васильев выбрал именно ее — наверное, на контрасте: за внешней хрупкостью разглядел несгибаемый характер. Правда, сначала мама даже думала отказаться, не понимала, чего хочет режиссер. К тому же перед Железновой она сыграла девочку Катю двенадцати лет в спектакле «Радуга зимой», для перевоплощения в Вассу ей надо было стать старше на тридцать шесть лет. Маме казалось, что ничего не получается и Анатолий Александрович не снимает ее с роли только из деликатности. Стиль работы Васильева был совершенно особенным, незнакомым. Лишь когда сошлись все составляющие — реквизит, свет, декорации, музыка, — мама почувствовала свою Вассу. Я слышала от знакомых, что собравшись уходить из театра, Васильев сказал: «Я бы забрал тебя с собой, Лиза, но не могу взять актрису, у которой муж сидит».
Такие были времена. Мама осталась. В театр пришел сын Георгия Товстоногова Сандро, и с этого момента все у нее покатилось по наклонной. Новый режиссер словно не замечал актрисы Никищихиной. Когда я спрашивала ее коллег, почему так случилось, те пожимали плечами. Судя по иронии, с которой они говорили о Товстоногове, было очевидно: Сандро и близко не считали таким талантливым, как его отца. И с мамой у них взаимной симпатии не возникло, вот и все. А она молчала... Мама вообще никогда не отзывалась плохо о коллегах: либо восторженно, с любовью, либо — никак.
Помню, я вернулась из лагеря «Русский лес» для детей актеров, попрощалась с ребятами, села в метро и поехала домой. Вошла, а там ни Жени, ни собаки. Козловский ушел, не выдержав очередного маминого алкогольного срыва. Я ни в чем его не виню. Жене самому приходилось непросто.
