Золотухин так вспоминал эту встречу: «Кабинет мощный, за огромным письменным столом сидит солидный мужчина кавказской наружности, спрашивает:
— Так сколько вам не хватает на крышу?
— Десять тысяч долларов.
Он лезет в сейф, достает пачку денег.
— Вот, надеюсь, хватит.
Я сижу и думаю: черт, мало попросил, надо ведь еще и стены расписывать. Но вслух говорю:
— Спасибо. Где поставить подпись?
— Да нигде, берите и кройте свою крышу.
— Как вас звать-то хоть?
— Не имеет значения.
Привез деньги домой, все боялся — отберут по дороге».
Один тележурналист поинтересовался в эфире:
— Как, Валерий Сергеевич, уживаются в вас вера в Бога и жизнь на две семьи?
— Это никого не касается. За свои грехи буду отвечать не перед вами, а перед Господом, когда придет время, — осадил его Золотухин.
И я его поддержал: артисту, поэту, писателю влюбленность необходима как воздух, без этого не бывает творчества. Мой друг всегда любовался красивыми женщинами, порой влюблялся, но сохранял душевную гармонию.
Запросы самого Золотухина были более чем скромными. В его «тревожной» сумочке лежали свежая рубашка, шелковый халат, чтобы переодеться в поезде, чай, мед, тетрадки, куда он записывал все, что случилось с ним за день.
В дневниках Сергеич был предельно откровенен, когда опубликовал их, многие обиделись. Актеры приходили к нему в гримерную с большими претензиями. А одна актриса вбежала и, не говоря ни слова, залепила пощечину. Она как-то разоткровенничалась: «Валерка, у меня появился молодой мужик, он такой...» А Золотухин взял и все это опубликовал. Зачем? Да не подумал о последствиях! Законный муж выдал супруге по полной, а та в свою очередь разобралась с «писателем».
Однако совсем они не расплевались. Мне казалось, что после дневниковых откровений с Сергеичем не станут разговаривать ни Смехов, ни Шацкая. Но ему прощали обиды.
Однажды в Ульяновске мы участвовали в вечере памяти Валентины Леонтьевой. Ирина Линдт поехать не смогла, Сергеич взял меня. Утром уселись завтракать на открытой веранде кафе. Столики закрывали от солнца тенты, на которых красовались стихотворные строки. Поднял глаза и прочитал: «Быть поэтом — это значит то же, / если правды жизни не нарушить, / рубцевать себя по нежной коже, / кровью чувств ласкать чужие души», и подпись — Маяковский.
— Сергеич, это ж Есенин!
Хозяйка кафе оказалась на месте. Поинтересовался: — Кто решил, что это стихи Маяковского?
— Не знаю, эти тенты стоят здесь лет десять.
— Затрите как-нибудь Маяковского, смешно выглядит.
Вернулся за наш столик.
Золотухин говорит:
— Телевизионщики приехали. Пойдешь со мной на интервью?
— Нет, они тебя пригласили, иди один.
В Москве в аэропорту нас встретила Любочка. Рассказываю ей:
— Представляешь, десять лет висело четверостишие Есенина за подписью Маяковского, пока я людей не поправил.
— Валер, ты меня, конечно, извини, — встрял Золотухин, — но я на телевидении сказал, что это я обнаружил ошибку.
— Ай да Сергеич, ай да сукин сын!
— А я тебя звал на интервью, ты сам отказался.
В поездках он иногда давал мне читать дневник.
— Сергеич, ты же привираешь! Это все неправда! — поражался я, когда читал описания событий, которым сам был свидетелем.
— А ты думал, когда рассказываю всей стране, что родители продали корову и купили мне штаны, чтобы я поехал в Москву поступать в институт, это тоже правда?
