Классов не хватало. Мама сшила мне маленький матрасик, подушечку, дала теплый платок, и начались мои «ночные смены». Часов в одиннадцать вечера я находила свободный класс и до трех-четырех утра занималась, а остаток ночи досыпала здесь же у рояля. Так поступали многие, среди них был и Эдик Миансаров — мальчик на два года младше меня. Его родители приехали в уже освобожденный Минск. Мама работала концертмейстером на радио, а отчим — в оперном театре, он был заслуженным артистом Белоруссии. Эдик, с огромными карими глазами и кукольными завитками черных волос, казался мне очень добрым и мягким.
Он часто шел вслед за мной из школы, прячась за деревьями. Однажды мы столкнулись.
— Ой, — вскрикнула я, — ты откуда?!
— Я — Эдик, здравствуй.
Именно в школьные годы завязалась наша хорошая творческая дружба. Нас с Эдиком стали готовить к участию в симфоническом концерте молодых исполнителей. Я играла Шопена, а Эдик — Рахманинова. Отзывы в прессе были восторженные.
Моя болезнь периодически «воскрешалась»: в комнате, где мы жили, было сыро, труба буржуйки выходила прямо в форточку. По потолку бегали крысы, непонятно как за него цепляясь. Вскоре после концерта я опять заболела. И тогда произошла невероятная вещь.
Наш директор написал письмо первому секретарю ЦК Компартии Белоруссии, где сообщил, что в его школе учится удивительно талантливая девочка, которая тяжело больна туберкулезом. Он убеждал секретаря в том, что я могу добиться высоких результатов, которые внесут вклад в культуру нашей страны. И эта просьба была услышана! Не маме, а мне, четырнадцатилетней девочке, была выделена однокомнатная квартира в центре города, совсем недалеко от театра.
Началась золотая пора. Мамины сестры тоже переехали в Минск, получили жилье в общежитии. Они очень любили меня. Я была у них одной радостью на троих. Мне кажется, именно это обожание согревало меня всю жизнь. В послевоенные годы, во многом отказывая себе, они в складчину купили мне первый инструмент.
В четырнадцать лет я уже играла с симфоническим оркестром. Потом поступила на фортепьянный факультет Московской консерватории, но так получилось, что через некоторое время меня взяли и на вокальное отделение.
Даже не знаю, как мы все успевали: лекции, спектакли, музыкальные вечера и, конечно же, влюбленности. Эдик Миансаров приехал в Москву вслед за мной. Он тоже поступил в консерваторию и жил на втором этаже общежития, а я — на четвертом.
Очень хорошо запомнила день, когда Эдик сделал мне предложение. Наше детское «нежничанье», невинное и смешливое, обрело вдруг значение и серьезность. Вскоре состоялась наша свадьба. Каждый из гостей принес что мог, и мы устроили пир горой. В этот день я стала Тамарой Миансаровой номер два. Первой была мама Эдика.
Комнату нам не дали, и мы продолжали обитать на разных этажах общежития. Увы, жизнь наша не заладилась. Эдик видел себя только в музыке. Бог ему судья, но он сразу же заявил: «Если родишь ребенка, я уйду!» Как бы в ответ, еще не имея на то оснований, подумала: «Если забеременею — обязательно рожу!»
Его слова не выболели у меня до сих пор. Очень сильной оказалась обида. Сегодня, с высоты лет, могу сказать, что ни дети, ни бытовые хлопоты наших творческих планов нарушить не могут. Ты сделаешь в своей жизни ровно столько, сколько тебе дано. Только слабаки и бесталанные сетуют на жизненные обстоятельства.
На четвертом курсе произошла трагедия. Студент, живший в одной комнате с Миансаровым, застрелился. Выяснилось, что Алик с Эдиком уже давно принимали лекарства, которые, как им казалось, вызывали прилив творческой энергии, а на деле просто дурманили сознание.
Мне стали понятны перемены в Эдике и его черные круги под глазами.
Смерть Алика взволновала весь город. В Советском Союзе это было ЧП, выходящее за всякие рамки. Консерваторией занялась известная организация. Начались исключения. Эдик умолял меня сходить к Александру Васильевичу Свешникову, ректору консерватории.
— Прошу тебя, поговори с ним, Свешников уважительно к тебе относится, ты умеешь найти правильные слова.
— Но что я могу сказать? Ведь ректор абсолютно прав!
