Но мои слова обрезали со всех сторон. На самом деле я сказал другое: «Я знаю сорок вариантов случившегося, рассказанных Малявиной».
Нужное оставили, ненужное выкинули. Это монтаж? Нет, мухлеж. А почему авторам не понадобился мой рассказ о том, за что Малявина была осуждена на девять лет? Да потому что все ведущие телевизионные каналы в лице уважаемых журналистов уже давно объявили о полной реабилитации Малявиной. А так ли это на самом деле? Нет, не так.
Ау!!! Авторы будущих передач, обратитесь куда следует и вы легко узнаете, что «Малявина Валентина Александровна, 1941 года рождения, осужденная 27.07.1983 народным судом Ленинского района Москвы по статье 103 УК РСФСР к девяти годам лишения свободы, в 1988 освобождена из мест заключения по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 18.06.1987».
К семидесятилетию Советской власти по этому указу освободили всех воевавших, всех награжденных, всех инвалидов, всех достигших пенсионного возраста, всех беременных женщин и «женщин, осужденных к лишению свободы на срок до пяти лет включительно, отбывших не менее одной трети назначенного срока наказания». К этому времени Малявиной, благодаря многочисленным хо датайствам, срок сократили почти вдвое. И она попала, что называется, «под гребенку»: женщина, срок — пять лет, половину отсидела — выходи! Надеюсь, никто не спутает реабилитацию с амнистией. Реабилитация — признание судебной ошибки. А амнистия — всего лишь акт милосердия к виновным.
Сегодня Валентина Александровна — полноценный гражданин и чиста перед законом. Может писать в любых анкетах, что не судима, и никто слова не скажет. А уж в своих воспоминаниях вообще пиши что хочешь. Но могут ли журналисты на основании того, что Дантес отсидел на гауптвахте и был прощен государем, утверждать, что Пушкин сам себя убил? Получается — что могут.
Стас был убит. Доказательства содержатся в пяти томах уголовного дела № 775/16, которое я в свое время переписал от корки до корки. Как доверенное лицо мамы Стаса — Александры Александровны Жданько.
В облике Стаса было что-то от Шукшина с его жесткостью и одновременно обворожительность польского актера Даниэля Ольбрыхского. Юный, с бешеным темпераментом. В компании заполнял все пространство или, напротив, — вдруг замыкался в себе: ему, сибиряку, не всегда были по душе нравы столицы.
Его сокурсник Леонид Ярмольник в одной из передач сказал, что Жданько иногда «давал такого мужика сибирского».
Другими словами, что-то изображал. У Стаса все было слишком, чрезмерно. И я, его друг, тоже считал, что он иногда выдает больше темперамента, чем реально есть в запасе. Познакомившись уже после гибели Стаса с его отцом, я диву давался: вот же природа творит! Манерами — копия Стас! Так же обеими руками поминутно режет воздух, и кажется, что все время поддает пару: все слишком — и как на тебя смотрит, и как слушает, и как реагирует... Стас был необычным сибирским мужиком, с выходом.
После его гибели Михаил Ульянов сказал: «Он был нашей надеждой». Между прочим, Стас мечтал сыграть в Театре имени Вахтангова роль Ульянова — Стеньку Разина. Ну и мечтай себе, студент. Так нет, он показал великому актеру как играть: мол, и вам бы так. И тому понравилось! Рожденный для славы, мой друг был ее достоин.
...1971 год. Июль. Общежитие Школы-студии МХАТ. Нас, абитуриентов, поселили в комнате на шесть человек. Поздний вечер. Лежу, засыпаю, и вдруг ко мне как-то по-детски, на четвереньках, подползает вихрастый блондин с прозрачными глазами. Шепчет в ухо настолько громко, что спящая «абитура» зашевелилась на своих койках: «Слушай, а давай сыграем Горького: ты — Челкаш, я — Гаврила. Согласен?» Распределение было точным: я худой, цыганистый, а Стас — так звали парня — этакий есенинско-народный тип.
Все в этом предложении было необычно: и мизансцена, и напор, и то, что главная роль щедро даровалась партнеру. Горького не сыграли, но сошлись. Стас был на четыре года младше. Он одиночка, и я. Он любил Достоевского и Шукшина, и я. Он бредил Ван Гогом, и у меня голова кружилась от его «Подсолнухов». Он писал стихи, и я. «Над могилой поэта вороны кружат, Над могилой поэта пьяницы тужат: Слезы, окурки, осколки, плевки, Пьяные крики, гитары, стихи... Над могилой поэта вороны кружат, Не о поэте пьяницы тужат», — вот вспомнились мои вирши, написанные после нашего с ним посещения Ваганькова, где похоронен Есенин.
К жизни мы относились серьезно. Но и самим порой было неясно, где «серьез», а где стеб. Стас считал, что играть надо как Михаил Ульянов, петь как Высоцкий, а я — что тем не менее в обществе неприлично размахивать двумя руками одновременно и перед тем, как с шумом распахивать дверь, нужно постучаться.
