Конечно, такой мужчина, как Годунов, не мог не нравиться женщинам. Я знаю, многие в него влюблялись, но он был недосягаем. Саша никогда не давал мне повода для ревности. Достаточно было видеть, как раздражает его навязчивое поведение некоторых дам. Однажды мы договорились встретиться в буфете. Я ждала Годунова за столиком, неподалеку сидела неравнодушная к Саше балерина. Не стану называть ее имя, оно слишком известно. К чему теперь ворошить прошлое?
— Ты все еще здесь? — окликнул ее кто-то.
— Мы же с Сашей договорились встретиться, чтобы вместе поехать, — громко, чтобы все слышали, ответила она.
Пришел Годунов. Спросил меня: — Ты готова?
Пойдем.
— Саша, неудобно, ты же обещал с девушкой куда-то поехать — мало ли, подумала, может по делам, в министерство.
— О чем ты? — не понял муж, а когда я объяснила, вихрем сорвался, подлетел к ней. Что говорил, не слышала, но одно могу сказать: если Сашу выводили из себя, он в выражениях не стеснялся.
— Эта дура меня уже достала! — не успев остыть, бросил мне на ходу.
Еще одна неровно дышащая к нему коллега хвасталась: «Мне Годунов после премьеры подарил медвежонка».
Я спросила Сашу, правда ли это. «Что-о-о?!» — взревел он в ответ.
Им, видимо, так хотелось, чтобы Годунов обратил на них внимание, что мечту принимали за действительность.
Я не осуждаю. Саша был достоин того, чтобы о нем мечтали, но не вслух. Не надо унижать себя, выдумывая небылицы.
У Годунова был крутой нрав и независимый характер. В театре его многие считали холодным и даже надменным. Зато все вахтеры, уборщицы, буфетчицы, билетеры Сашу обожали. Вернувшись из Парижа, куда на два дня летал с Плисецкой, он привез необыкновенной красоты платье мне и шелковые платки всему женскому персоналу театра.
Годунов никогда не зависел от авторитетов, не лебезил и прямо высказывал свое мнение. Однажды поссорился с Григоровичем. В итоге на долгое время лишился «Спартака», не участвовал и в других балетах Юрия Николаевича.
Саша танцевал классику, а новые постановки обходились без его участия. Отношения наладились, когда Григорович начал ставить «Ивана Грозного», он не нашел никого лучше Годунова на партию царя. В последние годы Юрий Николаевич задействовал Сашу везде и всюду. Наравне с Плисецкой он стал самым высокооплачиваемым танцовщиком Большого.
Замечательная балерина и педагог, профессор Российской академии театрального искусства Марина Тимофеевна Семенова говорила: «Саша, ты можешь просто стоять на сцене, ничего не делать, и это здорово. А когда ты начинаешь танцевать, это уже что-то невообразимое!»
Но Саша все равно был недоволен тем, как складывается его карьера. Он считал, что достоин большего. Говорил с горечью: «Проходят мои лучшие годы!»
Ему хотелось танцевать у Бежара, Ролана Пети и других знаменитых хореографов.
В августе 1979 года труппа Большого театра готовилась к гастролям в Америке. Григорович вез за океан премьерный спектакль «Ромео и Джульетта», где Годунов феноменально, неподражаемо исполнял партию Тибальда. Этот масштабный тур приносил немало денег в копилку советского правительства, и чиновники дали добро на выезд Саши. По возвращении мы должны были получить роскошную квартиру, а Саша — звание народного артиста.
В Америке нас встречал эмигрант из СССР фотограф Блиох. Этот Сашин поклонник слыл большим пронырой, он никогда не упускал случая, чтобы поагитировать за жизнь в Америке, сулил Годунову карьеру великого и свободного танцовщика.
Мне намекал: мол, с такой внешностью и талантом масса возможностей за океаном — сниматься в Голливуде, стать моделью. Параллельно Блиох не забывал щелкать затвором фотоаппарата, запечатлевая звезд советского балета для истории.
Саше, который каждый раз встречал меня после спектакля, фотограф говорил:
— Опять ждешь Милу? Пойдем лучше посидим, поболтаем.
— Нет-нет, — отбивался Годунов, — Милочка может заблудиться.
У него была непреодолимая потребность находиться рядом со мной. Если уходил куда-то, непременно оставлял нежные записочки на столе, на подушке. В тот день с утра Саша написал: «Любимая, я уехал за подарками мамам».