Это была приемная КГБ. Видимо, мама хотела как-то оправдаться за свой анекдот, объяснить, почему не работает. Помню, в кабинет вошел еще какой-то человек, маму попросили выйти.
А Михалкову сказали: «Эта женщина серьезно больна, ее надо лечить». Сергей Владимирович позвонил папе в Ленинград: «Сева, Лида заболела, срочно приезжай».
Маму положили в больницу имени Ганнушкина с диагнозом «мания преследования». В пятьдесят втором году, на исходе правления Сталина, это был далеко не единичный случай. Лечили ее единственным в то время способом: в течение полугода проводили довольно мучительную инсулиновую шокотерапию.
Папа разрывался между работой, мамой и мной. И меня в конце концов отправили в лесную школу в Тучково. Я писала маме, а однажды в письме разразилась стихотворением: «Они готовят нам пожар, готовят нам они удар. А мы растем, а мы цветем и рукам волю не даем!»
Небезынтересный с точки зрения психологии массового сознания тех лет стишок. Ни радио, ни телевизора в Тучково не было, но страх возможной войны сидел даже в детях.
В лесной школе было неплохо, тем более что там, во втором классе, случилась моя первая любовь, которую звали Вова Костик. И это практически все, что помню. Нет, вот еще один кадр из «лесного» прошлого: после просмотра фильма о Тарзане я, коротко стриженая, в трусиках, чтоб привлечь внимание, несусь, как Тарзан, как вождь, с воплем: «А-а-а!» А за мной остальные девчонки и мальчишки тоже с тарзаньими криками. Правда, мне это не помогло, Вове все равно нравилась другая девочка.
Мамина мания никогда к ней не возвращалась, а характер портился. И чаще всего раздражителем была я.
И конечно, это было очень обидно. Возникало отчуждение, подчас даже злость. Думаешь: «За что, за что, почему?» Мама говорила: «Ты не понимаешь, проклятие воодушевляет, а благословение расслабляет!» Но это не утешало.
Может показаться, что я пытаюсь оправдать маму, и прежде всего — в собственных глазах. Это не так. Чтобы стало совсем ясно, скажу, что считаю ее жизнь подвигом жены и матери, примером настоящей любви, которую она, несмотря на все испытания и тяжелую болезнь, пронесла до конца.
Я не всегда жалела, часто мало любила. И это оставило мучительное чувство вины перед ней на многие годы. Как ни странно, помог доктор Курпатов. Пригласил на передачу. Сначала я отказывалась, не видела смысла в публичном раздирании своих царапин, он позвонил мне и убедил только тем, что это будет важно для других.
На записи передачи Курпатов сказал вроде очень простые слова: «Вы не должны с этим жить и не должны себя корить, потому что они не могли тогда себя вести иначе и вы не могли вести себя иначе». Но удивительным образом мне стало легче, потому что любовь к маме осталась, а вина несколько стерлась, я даже расплакалась в эфире.
Но к этому еще надо было прийти. А пока чем взрослее я становилась, тем более осложнялись наши отношения, мне казалось, что мама меня не любит, и безраздельная детская преданность вытеснялась негодованием, мне все меньше хотелось бывать дома. Я считала, что мама недовольна всем, к примеру, ей не нравились мои подруги. Она говорила: «Не дружи с этой девочкой, не ходи к ней».
А я все равно иду, игнорирую ее нежелание. Однажды сидим у этой девицы дома, бездельничаем, и она говорит: «Давай позвоним, соседей твоих разыграем!» И я, такая умница, набираю номер своего домашнего телефона, снимает трубку соседка Розалия Исааковна, а я ее недолюбливала. Говорю:
— С телефонной станции беспокоят. Как у вас работает телефон?
— Да вроде нормально.
— Давайте проверим. Пожалуйста, измерьте длину шнура. А теперь, пожалуйста, намочите тряпочку в холодной воде и положите ее на аппарат, только сначала отожмите.
Она все это проделала, спрашивает:
— А дальше что?
