Как-то возвращаемся после представления, а у подъезда стоит женщина с мальчиком лет десяти.
— Юрий Владимирович, я к вам. Привезла сына, чтобы вы взяли его на воспитание и сделали артистом.
У меня отвисает челюсть. Юра тоже теряется, но приглашает:
— Давайте зайдем — поговорим...
— Зачем? — с искренним недоумением вопрошает тетка. — Мне на обратный поезд надо. Я вам его оставляю — и все.
— Погодите! Что значит «оставляю»? — я едва сдерживаюсь.
— То и значит, что теперь он ваш.
Схватив мужа за рукав, говорю тихо: — Что хочешь делай — только чтобы их здесь не было!
Вижу, Юра колеблется: мальчишку ему жалко.
Тот, бедный, стоит уставившись в землю и молчит, хотя в душе наверняка бог знает что творится. Мать оставляет его в чужом городе совершенно постороннему дядьке!
Цирковые в один голос стали советовать Юре «послать ее подальше — и забыть как страшный сон». Но Никулин не был бы Никулиным, если бы не нашел номер в гостинице, не оплатил его и не купил мамаше и мальчику билеты на обратный путь. Утром сам отвез на вокзал, дал денег на дорогу. И ни одного дурного слова от Никулина горе-мамаша не услышала.
Однажды Юра случайно узнал, что воевавший под его началом в разведвзводе Коля Гусев сильно бедствует.
Пенсию по инвалидности ему не платят, и он работает обходчиком железнодорожных путей, живет в отцепленном вагоне. Этот Коля был родом из глухой деревни, совершенно дремучий, неграмотный и в то же время удивительно открытый и добрый. Юра с ним очень сдружился: на фронте они делили хлеб и махорку, спали под одной шинелью.
Юра срочно организовал гастроли в Колин город и по приезде отправился к председателю горисполкома. Гусеву тут же выделили квартиру, назначили пенсию. А спустя какое-то время он по приглашению Юры приехал к нам погостить. В течение трех дней муж занимался только Колей: показывал достопримечательности, водил в цирк. На вокзал Колю он тоже отвез сам. Прощаясь со мной, Гусев пожал руку и сказал: «Извините меня за ваше гостеприимство». Это было смешно и трогательно — наверняка Коля целое утро репетировал прощальную фразу...
Юра не любил рассказывать о войне.
Многое из того, что ему пришлось пережить на фронте, мы с Максимом узнали лишь из его автобиографической книги «Почти серьезно». Для друзей и близких у Юры в ходу были только веселые истории.
Одну из ночей его взвод провел в блиндаже, из которого только что выбили немцев. Достали сухпаек, согрели воду для чая. Вдруг видят: по балке бежит мышь. Спрыгнув на середину стола и встав на задние лапки, она стала просить еду. Этому трюку ее, видимо, научили немцы. Юра протянул кусочек. Мышка взяла его передними лапками. Кто-то замахнулся на нее автоматом, Юра перехватил руку: — Не надо.
— Мышь-то немецкая!
— Скажешь, фашисты ее из Германии привезли?
Наша она, ленинградская. Посмотри на лицо.
Разведчики дружно расхохотались.
В конце пятидесятых многие увлекались Ремарком, книги которого, по выражению героини фильма «Москва слезам не верит», «читала вся Москва». Ремарк писал о сломанных судьбах парней, прошедших Первую мировую войну, о потерянном поколении. Наблюдая за Юрой и его другом-однополчанином, ставшим после женитьбы на моей двоюродной сестре еще и нашим родственником, слушая их веселые рассказы, я говорила себе: «Оба такие открытые, компанейские... Совершенно не ощущается, что война наложила на них тяжелый отпечаток».
Спросила напрямик:
— Ребята, а вас война сломала?
Юра и Марат в один голос и без малейшей паузы ответили:
— Да.
Я была поражена. А потом вдруг поймала себя на мысли: «Ведь и на меня война наверняка наложила отпечаток! Не могло бесследно пройти то, что довелось пережить ребенком...»
В 1942 году мама устроилась делопроизводителем на военно-санитарный поезд и уговорила начальника разрешить ей взять с собой дочку. Два месяца мы под бомбежками мотались от линии фронта в тыл и обратно, а в начале августа наш санпоезд оказался фактически в окружении.
