Чувствовали себя не очень: «Болтаемся тут с тобой, как г...», — констатировал Андрон. Но виду не подаем, напротив, это был фуршет, а мы нагло уселись. Потом я взял гитару и запел. И тут — ба! — один за другим к нам стали присоединяться, мы оказались центром застолья: ненашенское это, не русское — фуршеты.
Рядом со мной пристроилась Зина Шарко, переживавшая как раз в тот момент разрыв с Юрским, бросившим ее из-за Натальи Теняковой. Знал, сочувствовал и выводил для нее «Я встретил вас» и «Отговорила роща золотая», попал в струю ее настроения, и мы, растроганные оба, совершенно спелись. Вдруг она вздрогнула — подошел Юрский, я прильнул к ней, она подхватила: «...Но ничего в прошедшем мне не жаль». Потом, через годы, Зина благодарила меня за то, что Сергей вместо ее слез наблюдал, как она флиртует с молодым повесой.
И вот что я тогда впервые ощутил, и это вошло в мою плоть и кровь — чем интереснее артист, тем он проще в жизни.
Есть замечательный афоризм у Михаила Рощина, с блестящей простотой озвученный Евгением Евстигнеевым в фильме «Старый Новый год»: чем человек выше, тем он ниже, а чем человек ниже, тем он выше. Гениально точное определение, и все последующие общения это только подтверждали.
Меня все в нашей брянской жизни устраивало — было три успешных сезона в местном театре, квартира, устроенный быт. Главный режиссер просто вцепился в актера Кулагина, пытаясь удержать, даже дал возможность поставить первый в жизни спектакль, зная, что меня всегда влекла режиссура.
Но случилась вот какая вещь: я узнал другой запах!
Я понюхал кино! Открыл для себя другой мир, иных режиссеров — таких, которые дают мне то, чего я в жизни видом не видывал и слыхом не слыхивал. Смирнов и Кончаловский — абсолютно разные люди и творят по-разному. Я как режиссер многому у них научился. Смирнов прост и доступен. Он мог, не боясь, что корона упадет, собрать группу и сказать: «Я знаю, что снимать, но пока не знаю, как это снимать». И это был урок потрясающего доверия режиссера к актерам. Спасибо ему, я никогда не стесняюсь сказать, что чего-то не могу или не знаю. А Кончаловский четко определяет границы, давая понять, у кого истинная голубая кровь, а у кого — по сценарию. И любыми средствами выжимает все, что ему надо, через чувства, через эмоции.
Во время съемок «Дворянского гнезда» мы ехали в машине — Кончаловский, Гоша Рерберг и я. Андрон говорит:
— Лёнь, сегодня снимаем очень сложную сцену, бал, ты узнаешь о смерти Пушкина и одновременно убеждаешься в измене жены. Все это должно быть выражено на твоем лице, в твоих глазах, понимаешь?
Я в ответ:
— Прости за такие сравнения, но у меня умерла мама, когда мне было семь лет. И сейчас при воспоминании о ней слезы не возникают. А ты хочешь, чтоб я как-то сильно переживал, что умер Пушкин!
Кончаловский просто взорвался:
— Кого я снимаю?! Интеллигента или козла?!
Я весь поник от осознания собственной дремучести. И тут циничный Рерберг ляпнул:
— Андрон, ну умер Пушкин, ну и х... с ним! Что ты привязался к актеру?!
Кончаловский чуть на ходу из машины не выпрыгнул, взбесился просто, орет:
— Остановите! Я с этими козлами дальше не поеду!
Еле утихомирил его Гога. Кулагин со своими рефлексиями совсем оробел: как играть? Такие трагедии — мало того что жена шлюха, так еще и Александр Сергеевич помер! Ну не дается сцена, и все. Кончаловский, поняв, что перегнул палку, решил сменить гнев на милость. В перерыве, подпаивая меня коньяком, обнимал за плечи, водил по полутемному притвору церкви и говорил: — Лёнь, ты же талантливый артист.
Но здесь, при этой драной советской власти, тебе же не будет хода, ты никогда не будешь понят со своей тонкой душой, своими страданиями...
Я, захмелевший, расчувствовался: действительно, какой я непонятый, какой несчастный. Из глаз сами собой потекли слезы, и Андрон проорал: «Мотор!» Актер — готовенький! Но тут он совершает ошибку — дает мне пощечину и толкает в кадр. Камеру включили, а слезы исчезли напрочь. Я на него:
— Ну что ты наделал?! — привычный для Кончаловского прием со мной не прошел. Он его частенько использовал: разжалобит, потом шарахнет по лицу, в глазах у актера испуг, недоумение — то, что ему нужно. Многие через это прошли, и Купченко, и Тышкевич доставалось — никто не обижался. А я взбрыкнул.
В общем, за «козла» Андрону пришлось ответить.
А параллельно с этими съемками идут телеграмма за телеграммой и звонки из Театра имени Гоголя. И я, сам того не желая или желая, оказался в Москве.
Что, получилось у меня убедить вас, что я баловень судьбы? Так сказать, из грязи в князи. И после тридцати лет на столичной сцене, после шести десятков фильмов народный артист, обремененный лауреатствами, премиями, вдруг опять вызывает нездоровый ажиотаж вокруг своей персоны. Все бросает и уезжает в Брянск — в Театр юного зрителя. Что за неблагодарность черная? Из Брянска в Москву, к Смирнову и Кончаловскому — ничего удивительного. Но обратно? Поди не мальчик, шестой десяток на носу, чтоб такие сальто-мортале с жизнью своей проделывать!
