Кто-то считал, что я смешон, кто-то — что это подвиг. Если бы я шел на подвиг... Это как в анекдоте: «Ах, твою мать, проклятый гололед!» — выругался Александр Матросов и упал на амбразуру». Такое вот мое подвижничество. Вам интересно, что за проклятый гололед?
Да ничего нового — все фатально, к этому шло. При внешней удачливости я всегда ощущал себя не на своем месте. Играя на сцене или в кино, чувствовал, что существует кто-то (человек не человек — я никогда не видел его лица) — некий идеальный исполнитель, до которого мне никогда не дотянуться. И в один прекрасный момент Бог ли, дьявол ли, не знаю, придет и скажет: «Отдавай все побрякушки — это не твое». Надо было так играть, так ставить — даже не знаю как. И это «не знаю как» мне все время мешало.
И вот совпало, что в один год я потерял свою вторую мать, крестился, избавился от пристрастия к спиртному — каждого из подобных знаковых событий достаточно для душевного переворота. А еще тогда же репетировал роль в спектакле «После грехопадения» Артура Миллера, в этой пьесе — мощная тема исповедальности, первородного греха. Все вместе взятое меня так зацепило, так вывернуло, что стало казаться: за какую бы роль ни взялся, что бы ни играл — будет кощунственным кривлянием, клоунадой. И я сказал нашему главному, что это моя последняя театральная работа — ухожу.
Были и отягощающие факторы как катализаторы, ускорившие процесс. Шли лихие девяностые, театрально-киношная жизнь замерла, дышала на ладан. Но это с одной стороны, а с другой — для тех, кто пошустрее, появилась возможность находить спонсоров и снимать свое кино.
Ира Шевчук, ставшая моей крестной матерью в прямом и переносном смысле, из вторых. С ней мы и сделали мой фильм «Волчицы». Потом я написал еще один сценарий — очень ей понравился. Ира тогда организовывала «Киношок», параллельно искала деньги на новый фильм. Но она-то хотела, чтоб я снимал ее и только ее, а я думал снимать Ольгу Остроумову. Долго мучился, наконец набрался храбрости, позвонил Ирке:
— Прости, я не буду тебя снимать.
Тут низверглись на меня громы небесные на все буквы алфавита и вместо последнего «прости»:
— Я тебя проклинаю!
И все! От проклятия ли или от моей неспособности бегать, убеждать и выбивать кино мое не состоялось.
Я что-то писал, ставил спектакли в областных театрах Уфы, Волгограда — тамошние директора сами на меня вышли. Точно так же меня нашли люди из Брянска, искавшие главного режиссера в ТЮЗ. Для кого-то это бред сумасшедшего, но я упал на амбразуру. Так что я не выбирал Брянск, это он меня выбрал — я же продолжал подчиняться. Был бы другой город — поехал бы в другой. Но оказался именно тот, из которого мы с женой уехали тридцать лет назад. Такое вот путешествие из Брянска в Москву и обратно, кольцо замкнулось. Скажете — не судьба?
Так я, проклятый, оказался в брянской гостинице — никакого комфорта, в одной комнате с холодильником, электроплитой и компьютером. Меня подозревали в корысти, но в Москве я мог за полдня сделать больше, чем там за месяц — такая вот интересная арифметика.
Никуда из театра в результате не ушел — самообман, просто искал другие двери. И вошел — в этот нищий совершенно ТЮЗ, где актеры десятилетиями играли сказки о мышках и морковках. А я их — во взрослую драматургию. Но у меня было полное ощущение, что дорвался до чего-то очень важного — они мне нужны были не меньше, чем я им. Ведь всю жизнь человек, что бы он ни делал, в конечном итоге ставит спектакль про себя. Для меня не главное, вызовет ли моя работа бурю восторга или пройдет незамеченной, суть в том, чтобы ощутить нечто внутри себя. Мне нравится, когда финальная сцена в спектакле — и тишина гробовая, ни одного аплодисмента. И только потом, через мгновения... И это было.
Может, я лукавлю немножко, потому что теряет всякий смысл наша работа, если в зале три сестры и дядя Ваня —пожарный.
Но мы добились аншлагов — лимузины у театра негде было ставить. Поэтому где это происходит: в Брянске, Чернигове или в Москве — в общем большой разницы нет. Но Москва — наркотик, однажды приняв, без нее долго не протянешь — бывали и ломки.
Эля не понимала, вибрировала, считала, что я смешон и безответственен, — денег-то нет ни фига. Но терпела и ждала, пока Кулагин наиграется. И дождалась — не прошло и шести лет. Все опять-таки разрешилось само собой.
Брянскому руководству, еще размахивавшему тогда красным флагом, не всегда по душе приходились мои постановки типа «Декамерона». Атавизмы вроде управления культуры стали пытаться вмешиваться с цензурой, интриги какие-то начались.
