Тайна гибели актрисы Елены Майоровой до сих пор не раскрыта. Недавно в нашем журнале вы читали версию писателя Сергея Маркова, ее возлюбленного. И вот еще одна попытка. У Татьяны Догилевой совсем другой взгляд на жизнь, личность и причины смерти близкой подруги...
С о дня гибели Лены Майоровой прошло без малого четырнадцать лет, а мифы и легенды, спровоцированные ее странной и страшной смертью, продолжают гулять по журнальным страницам и телепередачам.
Я долго колебалась: надо ли их развеивать? Вдруг Лене нравится мистика, которой окутывают ее имя? Вдруг с небес она слушает все эти разговоры-пересуды — и весело хохочет...
Несколько вечеров подряд, ложась спать, просила подругу дать знак: нужно ли ей, чтобы я рассказала правду? Знака не получила, в чем, скорее всего, виновата сама. Лет десять назад, после кошмара, при воспоминании о котором сердце и сейчас начинает колотиться как сумасшедшее, я попросила Лену больше мне не сниться. А Майорова просьбы друзей всегда выполняла...
Поначалу я соглашалась говорить о ней перед телекамерами.
Но авторы документальных фильмов и передач выдирали из моих монологов нужные им фразы и иллюстрировали этими обрывками свой образ Елены Майоровой, которую они не знали и не любили. Участия в одном из таких «шедевров» не могу простить себе до сих пор. Началось с того, что позвонил Эрнст (в ту пору он был для меня просто Костей, с которым мы несколько раз вели «Кинотавр»): «Я хочу снять документально-художественный фильм о Майоровой. Но речь в нем пойдет не только о Лене, но и о всех нас. Фильм будет посвящен нашему поколению».
И такой энтузиазм и творческий азарт слышались в его голосе, что не согласиться было невозможно. Снимать фильм начала женщина-режиссер, которая хорошо знала творчество Лены, ценила ее и как блистательную актрису, и как удивительного человека.
То есть ничего плохого о Майоровой снять не могла по определению. И мы с Женей Мироновым — что называется, с легким сердцем — согласились, сидя в ресторане, рассказать смешные случаи, происходившие с нами и Леной во время европейских гастролей со спектаклем «Орестея».
Фильм был снят наполовину, когда режиссера сменили. По моему твердому убеждению, преемник не знал о Майоровой ничего. Картина получилась чудовищной. Ее смысл заключался в том, что девочка с Сахалина приехала в Москву, вышла замуж за генеральского сына и стала жить в четырехкомнатной квартире на Тверской. А потом — непонятно почему — сгорела. С каждым эпизодом режиссер нагнетал трагизма, закадровый голос вещал о том, как страшно Лена умирала, какие муки перенесла, а посреди всего этого — мы с Женей, как два буржуя, сидим за столом с крахмальными скатертями и хрустальными бокалами и хохочем.
Как я тогда не умерла от стыда, не знаю.
Мне рассказывали о звонках, которые поступали режиссеру после выхода фильма. Люди возмущались: «Как вы могли такое снять?!» А тот, кажется, даже не понимал причин негодования: «Ну и что? Рейтинги-то хорошие!»
Наше поколение не знало слова «рейтинг» и вообще жило по совершенно другим законам. Было стыдно плохо играть, стыдно быть богатым, копить деньги. Стыдно болеть «звездной болезнью», мелькать без дела на телеэкране... Никто из нас никогда бы не произнес: «Я хорошо сыграл» и никогда бы не назвал свои роли «творчеством» или «искусством». А сегодня каждый прыщик рассказывает о «творческих удачах» и с гордостью позирует в интерьерах роскошных особняков.
