В одной, снятой на даче у Никиты Михалкова, Гурченко поет песни военных лет. В кружевном жакетике с короткими рукавами. Это он — тот самый...
Второй серьезный конфликт случился между нами спустя два года — в 1982-м. Однажды я осмелилась сказать, что устала и хочу уехать на пару недель к родственникам в Питер.
— И зачем ты туда едешь? — подозрительно прищурилась Людмила Марковна.
Попыталась ответить, но вдруг разрыдалась. Устать мне было от чего. Продолжая работать в «Останкино», многочисленные наряды для Людмилы Марковны я шила по ночам. Спала два- три часа в сутки и все равно постоянно слышала упреки в нерасторопности.
Вот и сейчас они посыпались градом.
Потом Люся перешла к другим моим «грехам» — припомнила и Алису Фрейндлих, и других актрис-актеров, которыми я когда-то имела неосторожность восхититься. Заводилась все больше и больше, кричала так, что дрожали стены, а я, плача, твердила:
— Устала. Не могу больше...
Наконец Гурченко замолчала. Несколько минут наблюдала за моей тихой истерикой, а потом спокойно поинтересовалась:
— У тебя темные очки с собой?
Я помотала головой.
— Темные очки женщина должна всегда носить в сумке, — наставительно заметила Людмила Марковна. — На всякий случай. — Обернулась и крикнула в глубину квартиры: — Костя! Позвони в кассу и закажи один билет до Ленинграда. Скажешь, для моей сестры.
В начале восьмидесятых, особенно в летние месяцы, с местами в поездах была напряженка, но билет для «сестры Гурченко», конечно, нашелся.
В Питер ехала с одной-единственной мыслью: «Больше никогда не переступлю порог ее квартиры, никогда не позвоню». Три недели в любимом городе меня не оставляло ощущение эйфории: «Я свободна!» Но как только вернулась в Москву, в душу начала прокрадываться тоска. Я чувствовала, что задыхаюсь, умираю без ощущения творческого полета и куража, переполнявшего меня в те часы, когда, сидя голова к голове — как две заговорщицы, мы с Гурченко сочиняли очередное платье.
Я начала писать Людмиле Марковне письма, в которых признавалась в любви, просила прощения за истерику, спрашивала, смогу ли когда-нибудь вернуть ее дружбу. Запечатанные конверты относила на почту или, пробравшись в подъезд дома на «Маяковке», опускала в Люсин ящик.
Все мои послания остались без ответа. И тогда я, купив несколько мотков серой пряжи, села за работу. Спинку и перед длинного, почти в пол, платья связала спицами — мелким ажурным узором, манжеты и ворот — крючком, большими объемными цветами. Чтобы подчеркнуть осиную талию Люси, из тех же ниток сплела пояс с кистями.
С момента последней встречи прошло полгода, когда я, не попадая от волнения в дырочки диска, набрала номер квартиры на «Маяковке»:
— Добрый вечер, Людмила Марковна.
Я вам платье связала.
— Да? Ну приноси.
И снова Хозяйка вела себя так, будто мы расстались только вчера — и при самых милых обстоятельствах.
Уже прощаясь, Люся как бы между прочим спросила:
— В Ленинград-то тогда съездила?
— Да. Спасибо за билет.
— Тебе действительно надо было отдохнуть — я тебя загнала.
К связанному мною платью Гурченко купила серые сапоги на высоком каблуке — и в этом «комплекте» снялась в телепередаче.
А однажды я подарила Люсе...
свои волосы. На момент нашего знакомства Гурченко была блондинкой. Короткое каре, челка до бровей. Волосы тонкие, негустые, да еще и краской попорченные. А у меня — пепельно-русая вьющаяся грива. Людмила Марковна то и дело запускала в нее пальцы и, сжав в горсти солидную прядь, вздыхала: «Всю жизнь завидовала хорошим волосам».
В очередной раз за комплиментом последовало распоряжение: «Ты их отрасти, а потом отрежешь. Я себе парик сделаю».
Через несколько месяцев я коротко подстриглась, а отрезанные пряди принесла Людмиле Марковне. Парик получился хороший: волосы лежали естественно, будто свои, а пепельно-русый цвет был Люсе к лицу.
Чтобы как-то компенсировать урон, нанесенный моей внешности, на следующий день я появилась на съемочной площадке в яркой кофточке, с накрашенными ресницами и губами.
И сразу попала под артобстрел Гурченко: «Ты чего это вырядилась и намалевалась?! Немедленно умойся!»
Приказ был безропотно выполнен. А из инцидента вынесен урок: любая попытка быть яркой и привлекательной рядом с Люсей — серьезный проступок. Больше подобных «вызовов» я себе не позволяла — месяцами ходила в одном и том же. Любое пополнение моего гардероба вызывало у Люси... нет, не зависть, а что-то вроде ревности. Как-то я связала себе кофточку из ангорки. Цвет пряжи выбрала неяркий — дубовая кора.
