— Он же ваш. Распоряжайтесь как хотите.
Спустя пару недель, вернувшись с черноморских гастролей, Людмила Марковна вынула из чемодана холщовую сумку с напечатанной синей краской физиономией какой-то зарубежной дивы: «Это тебе. Сейчас очень модно».
Презент я, поблагодарив, приняла, но про себя фыркнула: «Безвкусица какая-то!» Следующим утром, однако, отправилась с «торбой» на работу. Девчонки-костюмерши ахнули:
— Какая сумка! Это ж самый писк! Где достала?
— Могу продать.
— За сколько?
— Три рубля.
Охотниц до «эксклюзива» нашлось множество — пришлось тянуть жребий.
Через несколько дней во время очередной примерки Людмила Марковна поинтересовалась:
— Ты чего сумку мою не носишь?
— А я ее продала, — взгляд не прятала, смотрела Гурченко прямо в глаза.
— Костя, ты слышишь? — позвала мужа Люся. — Я ж тебе говорила, что Ирка за букет обидится!
Сейчас поймала себя на том, что в этих воспоминаниях иногда называю ее «Люсей». При общении с Гурченко я позволила себе это единственный раз, о котором расскажу позже. Обычно же — только «Людмила Марковна» и только на «вы».
Она меня звала «Ирой» (Костя в шутку — «Иркой»). И, естественно, — на «ты». Поначалу это сильно задевало: я хотела, чтобы меня не только любили, но и уважали.
Время от времени Гурченко освобождала гардероб от «вышедших из обращения» нарядов. Отпарывала кружевные воротники и манжеты, отрезала пуговицы, а расхристанные тряпки отправляла в Харьков родственникам. И вот однажды, принеся очередное платье, я услышала:
— Я тут шкаф разбирала. То, что никогда больше не надену, на кровать выложила. Все, что понравится, можешь взять себе.
— Спасибо, не надо.
Видимо, произнесено это было таким категоричным тоном, что больше подобных предложений не поступало.
Зато посыпались купленные специально для меня подарки: из Чехословакии были привезены джинсы, из ГДР — джинсовая, украшенная шелковыми шнурами рубашка, из Венгрии — отрез ткани.
Вручение каждого презента сопровождалось словами: «Машке ничего не привезла — только тебе».
А я от этих подарков задыхалась. Точнее — от невозможности отдарить. Однажды я перешила для Люси жакет из старинного кружева. Надев его, Людмила Марковна пришла в восторг:
— Какая красота! А у меня для тебя кое-что есть...
Я помотала головой:
— Не нужно. Больше подарков от вас принимать не стану. Мне ответить нечем, а чувствовать себя обязанной я не привыкла.
— Ах, не станешь!
— взвилась Гурченко. Стянула с себя жакет и, схватив за ворот, рванула со всей силы. Разорвала не по шву, а вдоль спинки — по узору. Швырнула половинки на пол и, отвернувшись к окну, процедила:
— Чтоб ноги твоей здесь больше не было.
Это случилось в день открытия Московской Олимпиады. Из репродукторов гремела жизнерадостная музыка, по разукрашенным флагами и транспарантами улицам гуляли нарядные веселые люди. А навстречу им брела я — сотрясаясь в рыданиях...
В качестве отлученной прожила месяц. Плакала день и ночь. Наконец не выдержала — набрала заветный номер: — Людмила Марковна, здравствуйте.
Это Ира.
— Ты где пропадала? — голос звучал ровно и даже приветливо. — Приходи. У меня тут идея нового платья созрела.
Порог квартиры перешагнула с бешено колотящимся сердцем, но хозяйка о произошедшей месяц назад сцене даже не упомянула. О «жертве» высочайшего гнева заговорила я:
— А жакет вы куда дели?
— В шкафу валяется.
— Дайте его мне — попробую починить.
Две или три ночи я корпела с иголкой над располосованным кружевом — и так его заштуковала, что потом место разрыва и сама не могла найти. Прошлой осенью, в канун семидесятипятилетнего юбилея Людмилы Марковны, телеканалы повторяли старые передачи с ее участием.
