Случай в Свердловске, кажется, был последним, когда Людмила Марковна — пусть формально, пусть ища повод выплеснуть раздражение — спросила о моем мнении. Впоследствии мне категорически запрещалось произносить слова «я думаю». Стоило ослабить самоконтроль, как тут же звучала отповедь: «Я»?!! Кто ты такая, чтобы «якать»? «Думаю», говоришь? Позволь узнать, чем?!»
Маша была хитрее меня. Какой бы вопрос мать ей ни задала, отвечала так, что понять: «да» или «нет» — было невозможно. Люся от Машиных речей, бывало, впадала в ступор. Спрашивала:
— Ир, ты поняла, что она сказала?
— Нет.
— Вот и я — тоже.
Однажды я поинтересовалась у Маши:
— Ты чего так путано изъясняешься?
— Что бы я ни сказала, все равно буду не права, все равно мать будет кричать, — грустно констатировала Мария. — Вот и приходится вертеться.
Хорошо помню впечатление, которое произвела на меня Маша при первой встрече. Куколка! Большие карие глаза, белая, будто из тонкого дорогого фарфора, кожа, нежный розовый румянец, легкие вьющиеся волосы цвета льна. Были минуты, когда и Люся дочкой искренне восхищалась. Сидя рядышком на диване, мы частенько любовались, как Маша танцует. Делала она это очень необычно: стоя на месте, двигала телом и руками — красивыми и невероятно гибкими. Оторвать взгляд от их полета было невозможно. Когда заканчивалась музыка, Люся хлопала себя по коленям и говорила: «Что дано, то дано.
Жаль только, Бог слухом обидел и лицо интеллектом совершенно не обременено».
На свадьбе Маши я была свидетельницей со стороны невесты. Возможно, новобрачная выбрала бы на эту роль кого-то из подружек, но никто ее мнения не спросил. Мать сказала: «Свидетельницей будет Ира» — и упредила возможные дискуссии. Таким же явочным порядком я стала и крестной матерью Марка. В этом случае обошлось даже без моего присутствия. Спустя неделю или две Люся оповестила между делом: «Мы Марка крестили. Тебя записали в крестные».
Об отношениях Гурченко с зятем писали всякое. Я же знаю, что изначально Люся к избраннику дочери относилась хорошо. Парень окончил МГИМО, работал гидом-переводчиком, на службе ему был обещан быстрый карьерный рост.
Ровные отношения полетели в тартарары из-за одной-единственной сказанной Александром фразы.
Дело было на даче. Праздновали чей-то день рождения. И Саша, присев рядом с тещей, в шутку выдал:
— Машка для меня простовата. Мне бы такую жену, как вы, Людмила Марковна!
Люся шутки не поняла:
— Ишь чего захотел! Да я бы с тобой на одном поле с...ть не села!
С чего Сашка такое брякнул? Наверное, польстить хотел...
С тех пор зять с тещей не разговаривали. А спустя год (или даже меньше) после дачного застолья Королев ушел из семьи.
Оставшись с двумя детьми на руках, Маша впала в депрессию. Помню, как она плакала, разговаривая со мной по телефону:
— Ира, я ведь осталась одна...
— Нет, — возражала я, — это он остался один, а вас — трое. Мама, бабушка, Костя, я — мы ведь тоже с тобой!
Сколько сил было положено, чтобы вытащить Машу из жуткого состояния! И Костей, и Лелей, и мной, но прежде всего — Люсей. Так, как в тот период, Гурченко не возилась с дочерью даже в детстве. Вела долгие беседы, заставила сесть на диету, накупила кучу тряпок и обуви, мне заказала для Маши несколько платьев, а у Славы Зайцева сшила для нее пальто. Ярко-алое, в котором Мария выглядела принцессой. Потратила уйму денег, не моргнув глазом.
Чем был вызван такой всплеск щедрости — не знаю. Наверное, все-таки любовью и жалостью к единственной попавшей в беду дочери, которая могла повторить судьбу матери, — ведь когда-то и Люся осталась одна с ребенком на руках.
Сыграло свою роль роскошное пальто от Зайцева или нет — только Саша с семьей воссоединился.
В тот вечер он должен был прийти в коммуналку на Новокузнецкой, где оставалась Маша с детьми, чтобы забрать свои вещи. Было часов семь, когда Люся первый раз набрала номер — хотела узнать, приходил ли бывший зять (Мария и Александр уже больше года были официально разведены) и какой между экс-супругами состоялся разговор. Телефон ответил короткими гудками. Спустя полчаса еще одна попытка — и опять «занято». И так раз двадцать.
