На гастроли мы тогда поехали. Поездом, вместе с музыкантами, потому что в аэропорт уже не успевали».
В своем рассказе Костя опустил (намеренно или сочтя неважным) одну деталь, а именно — мое участие в разрешении ситуации. Я тоже должна была лететь на гастроли в Тольятти вместе с Костей и Люсей. Звоню в дверь их квартиры — открывает Купервейс. Бледный, взъерошенный. Прикладывает палец к губам: дескать, тихо... Ставлю на пол дорожную сумку и в растерянности озираюсь по сторонам: шторы сорваны, на полу валяются разбитые наручные часы. Костя жестом показывает: мол, иди к ней в комнату. Открываю дверь, а у самой поджилки дрожат: как страшна Люся в гневе, объяснять не надо. Гурченко сидит в кресле и читает газету. Никогда прессу в руки не брала, а тут вдруг проявила интерес.
Присаживаюсь на краешек соседнего кресла и молчу. Знаю: если заговорю, она меня убьет. Молчание длится минуту, две, пять. Потом Людмила Марковна опускает газету на колени:
— Ну что, поедем?
— Конечно.
Наверное, Костя караулил под дверью, потому что тут же вошел в комнату. В глазах — покаяние и готовность выполнить любое распоряжение.
— Звони на вокзал, — командует Гурченко. — Спроси: найдется ли три билета? В аэропорт ехать уже поздно.
Пройдет какое-то время, и Люся скажет: «Ты правильно себя повела». Ах, если бы всегда понимать: как правильно, а как — нет! Очень часто предугадать реакцию Люси было просто невозможно.
Что бы ты ни сказала — все равно останешься виноватой.
Как-то мы поехали на гастроли в Свердловск. Вдвоем. Костя с коллективом должны были присоединиться днем позже. Организаторы обещали устроить нас в коттедже, но привезли в обыкновенный дом отдыха под названием «Дальняя дача». Идем с сумками по длинному коридору, где вдоль стен сидят на диванах бабушки в байковых халатах. Обычный контингент рядового дома отдыха в зимнее время.
Двухместный номер оказывается под стать всему остальному: дешевая мебель, телевизор с небольшим экраном. Раздеваемся, распаковываем чемоданы. Чувствую: Люся на взводе. Ее, звезду — и в такие условия! А тут еще бабушки в коридоре хором затягивают песню.
Лицо Люси перекашивается, как от зубной боли. Только пение смолкает — стук. Дверь приоткрывается, и в щель просовывается старушечья голова в платочке:
— А можно к вам? Очень хотелось бы на Гурченку посмотреть.
Иду на пенсионерок грудью:
— Людмила Марковна очень устала, ей нужно набраться сил перед концертами.
Бабушки обиженно поджимают губы, но ретируются. Запираемся и включаем телевизор. Там идет передача про «голубых».
— Как ты считаешь: это врожденное или приобретенное? — спрашивает Гурченко.
— Мне кажется, врожденное.
— Ты что?!! — взрывается Люся. — Какое врожденное?! Ты знаешь, сколько таких людей в шоу-бизнесе?! Каждый второй!
Я молчу, а Люсина ярость набирает и набирает обороты. Лейтмотив обвинения: я, дура, осмеливаюсь рассуждать на тему, в которой совершенно не смыслю. Оправдаться: мол, вы сами меня спросили — даже не пытаюсь. Будет только хуже. Людмила Марковна просто вымещает на мне гнев за неподобающие условия проживания.
Уйти мне некуда — разве что в окружающий дом отдыха зимний лес. Забираюсь с головой под одеяло и рыдаю там. Беззвучно, чтобы не мешать заснуть Хозяйке, которая, выпустив пар, начинает мирно посапывать.
Встаю первой. Вытаскиваю из багажа плитку, кипятильник, готовлю завтрак, накрываю на стол. После взаимного приветствия: «Доброе утро, Людмила Марковна!» — «Доброе, доброе...» — нами не сказано ни слова. Сидим напротив друг друга, пьем чай с гренками. Вдруг Люся поднимает глаза и, глядя в упор, спрашивает:
— Ты меня жалеешь?
Я медлю, соображая, чем может обернуться искренний ответ, а потом — как в холодную воду с разбега:
— Да.
Жду реакции, продолжения разговора, но Люся молчит. И я понимаю, что она получила ответ на давно мучивший ее вопрос: почему я терплю эти жуткие взрывы гнева, ругань, оскорбления?
