— Да ладно, рассказывай! — раздраженно оборвала Аня. — Как будто я не знаю, какими ты суммами ворочаешь!
Ее тон мне не понравился. Категорически. Поэтому ответил очень сухо:
— Я много лет проработал в бизнесе, и там данное слово дорого стоит.
— Хорошо, я буду отдавать тебе понемногу каждый месяц.
— Так не пойдет.
— Не хочешь — не бери, — буркнула Аня и бросила трубку.
И с тех пор на звонки не отвечала. Если мы сталкивались в квартире, когда я привозил Фому и Фоку из детского сада, она проходила мимо, не повернув головы и не поздоровавшись.
О том, у кого дочь взяла деньги на покупку машины, Маша не знала.
Я не счел нужным ей об этом сообщить, Аня — по каким-то ей одной известным причинам — тоже…
— Мне нужны деньги, — не соизволив ответить на приветствие, заявила Мария, когда мы встретились в дачном поселке. — Аня купила новую машину в долг — кредитор долго ждать не будет.
Я расхохотался:
— Ай да Аня! «Кредитор», говоришь? Да это я купил ей машину!
— Ты?! — искренне изумилась Шукшина и, преисполнившись праведным негодованием, продолжила: — Как она могла принять такой подарок от совершенно чужого человека?! Неужели не понимает, что это неприлично?!
«Формулировка» задела меня за живое:
— Ну почему же — «совершенно чужого»?
Я очень хорошо отношусь к Ане, и она, полагаю, тоже, потому что неоднократно, оказавшись в безвыходной ситуации, именно ко мне обращалась за помощью.
На это Маше возразить было нечего. Наверняка она помнила, как год назад после их ссоры дочь ушла из дома и кинулась ко мне: «Боря, мне жить негде!» Я отдал девушке ключи от московской квартиры, где она прожила три месяца. Не стерся из Машиной памяти наверняка и эпизод, когда Анюта тяжело заболела.
Звонок раздался посреди ночи: «Боря, срочно приезжай! Ане очень плохо — нужно вызвать «скорую» и встретить врачей».
Здесь, видимо, стоит сделать отступление и рассказать об одной странности Машиного характера.
Она панически боится любых новых контактов. Общение с посторонним человеком — пусть даже короткое, мимолетное — для нее серьезный стресс. Шукшиной кажется, что все ее рассматривают, ищут изъяны и несоответствия экранному образу.
Я примчался минут через пятнадцать — благо дороги в ночной Москве более или менее свободны. Ане действительно было плохо — приступы острой боли, как потом выяснилось, провоцировали почечные колики. Я вызвал «скорую», сам разговаривал с врачами — услышав звонок домофона, Шукшина скрылась в спальне и не вышла оттуда, даже когда врачи заявили: «Нужно ехать в больницу!» Аня подписала отказ от госпитализации, приняв это решение сама, без участия матери.
На следующий день лечь в стационар ей все же пришлось. Но это уже была не обычная больница, а хорошая клиника.
А в середине апреля между мной и Аней произошла серьезная ссора. Я привез малышей из детсада. По пути мы заехали в пару магазинов игрушек, а потому в квартиру Шукшиной прибыли уже в восьмом часу. Дома была только Аня, она приехала присмотреть за братьями по просьбе матери.
Стою в прихожей — жду, когда старшая сестра Фому и Фоку переоденет и я смогу забрать их вещи в стирку. Что меня толкнуло заглянуть на кухню, сам понять не могу. Захожу и вижу, что в посудном шкафу нет ни одной чистой тарелки, ни одной чашки. Открываю посудомоечную машину. Она забита доверху.
Все понятно: экономя электричество и воду, в доме копили грязную посуду, чтобы помыть разом после двадцати трех ноль-ноль. Достаю два комплекта и начинаю мыть губкой в раковине.
Услышав шум воды, на кухню вбегает Аня:
— Что ты тут делаешь?! — в ее голосе звучит такая ярость, что становится не по себе. Отвечаю, однако, спокойно:
— Мою посуду. Детей нужно кормить.
— У меня есть чистая посуда! Вот тебе пакет с вещами — и…
Аня не договаривает, но смысл ясен: «… вали!»
Внутри у меня все начинает закипать, но я стараюсь не давать воли эмоциям.
