Они сразу обратили внимание на Лену.
— О-о-о! — протяжно и восторженно забасил один, а другой неожиданно гулко захохотал.
— О’кей? — осведомился я.
Выяснилось, что они с острова Хоккайдо, в Москве второй день и им все ужасно нравится. Японцы попросили сфотографировать их с Леной. И вот стоит перед Мавзолеем в первых лучах солнца синеглазая, с распущенными русыми волосами, за метр восемьдесят на каблуках Ленка, а по бокам сияющие от счастья кривоногие японцы — ей чуть выше локтя, и один норовит исподтишка обнять за талию, которая на уровне его плеча.
Я высказал мнение, что за дружбу не грех выпить.
Японцы и этому обрадовались, предложили отправиться к ним в гостиницу, в бар. Но идти в «Националь» Лена наотрез отказалась.
— Ты с ума сошел. Представляешь, Олегу Палычу сообщат, что я пила на рассвете в «Национале» с япошками!
— Ничего, сейчас нароем! — заверил я.
— Где?
— Да хоть бы у Машки-свистуньи.
Машкой-свистуньей звали вышедшую в тираж проститутку, стоявшую на отшибе, ближе к старому зданию МГУ. Она имела твердую таксу: пять рублей. Притом на выбор: бутылка водки «Московская» или минет, который выполняла тут же, в остановившейся перед ней машине, с молодецким посвистом, чему способствовало отсутствие зуба, выбитого одним из «добрых» клиентов.
Японцам помятая Маша определенно понравилась, они и с ней захотели запечатлеться, но Маша замахала руками и закричала, что не готова к появлению в зарубежной прессе, пусть всякие бляди интуристовские позируют.
Мы вошли во дворик легендарного Московского университета, сели на лавочку, я открыл бутылку и по законам гостеприимства протянул одному из японцев. Тот нюхнул, захохотал и приложился, после чего онемел с выпученными, округлившимися глазами. Аналогичная история произошла и со вторым.
— Надо было закуси им какой-нибудь взять, — сочувственно сказала Лена, выпивая и передавая мне бутылку.
— Это ж не саке.
Уже через пятнадцать минут один остекленело глядел на Майорову, другого рвало в кустах. Мы с ней повели, точнее, потащили на себе каждый своего японца. Не доходя до угла «Националя», Лена передала мне второго, сказав, что подождет. Вверив интуристов мощному швейцару-привратнику, я вернулся к ней. Майорова разговаривала с Машкой-свистуньей. Когда мы отошли, я спросил, о чем они беседовали.
— Да о жизни. Она говорила, что у нее еще три бутылки, а уже утро, магазины скоро откроются. А ей пятнадцать рублей позарез нужно. Зуб вставить.
— Шарм утратит.
— Я то же сказала. ...У меня всего семь рублей было.
— И что?
— Дала. Жаль ее. Она хорошая.
— Почему так уверена?
— Я знала таких. У нас. На плавбазах работают, их перепродают за ящик японского баночного пива или блок «Мальборо» с одного рыболовецкого сейнера на другой, всю жизнь... Не до романтики... — и глядя на меня пристальным и в то же время отсутствующим взглядом, Лена вдруг хрипло с пафосом продекламировала: «Мы видали корабли! Не на бумажных фантиках! Нас с подругой так ебли! Нам не до романтики».
Отчего-то я близко к сердцу принял ее частушку: уж не про себя ли она столь откровенно и хлестко?
Когда мы бродили с ней по бульварам или переулкам, необязательно было о чем-то говорить, как с другими, можно было подолгу молчать.
