Да и Кулиев — не Шекспир. Правда, записать мелодию кривыми крючочками на нотной бумажке выпускница дирижерско-хорового отделения Музыкального училища имени Ипполитова-Иванова почему-то не смогла. Выручил наш свидетель на свадьбе Леня Гарин. Но за это Алле пришлось его брать в соавторы песни.
После того как она написала третью песенку, я тайком назначил на «Мосфильме» ночную запись в эталонном зале, под бюджет своей картины. И утром у нас на руках оказались три фонограммы!
Так Пугачева вдруг стала не только композитором трех песенок, но и обладателем трех пленок, чудесным образом миновавших цензуру. И теперь могла приходить с ними на телевидение и вставлять в телепрограммы.
Когда там спрашивали «А откуда песни?», она, не кривя душой, отвечала: «С «Мосфильма». И никому в голову не приходило спросить: «А где «лит»?» (Так называлась печать цензора, без которой любой выход в эфир был запрещен.) Все считали, что «лит» уже поставили на нашей киностудии, и проблем не возникало.
В этот момент Алла снималась в фильме нашего товарища, режиссера Александра Орлова, «Третья любовь». Название было еще то! Над ним стебался весь «Мосфильм». Даже Пугачева, названивая по каким-нибудь делам в съемочную группу, иронически спрашивала: «Это «Двести тридцать пятая любовь»?» На следующий день: «Это «Двести тридцать шестая любовь»?» И так далее.
Когда Алла показала Орлову песни, он загорелся и снял с ними несколько эпизодов.
А надо сказать, что композитором на этом фильме был Александр Сергеевич Зацепин, и он, конечно, узнал о творимом «беспределе». Пришел к директору «Мосфильма» Николаю Трофимовичу Сизову, бывшему начальнику московской милиции, и спросил: «Что за дела? Почему в моем фильме появились песни постороннего автора?»
Александр Сергеевич был абсолютно прав. После того как «Мосфильм» заключил с ним договор, никто не имел права без его разрешения вставлять в фильм чужую музыку. Но мы тогда об этом не думали. В очередной раз нас заводил кураж.
Генерал Сизов приказал провести расследование. А весь «Мосфильм» знал, кто стоит за трюками Пугачевой. И меня по поручению директора вызвала заместитель главного редактора студии Глаголева.
С Ниной Николаевной нас связывали хорошие отношения, дружеские, доверительные.
Она многим режиссерам помогала и была очень доброй женщиной.
— Саш, признавайся, — сказала Глаголева, — что все это значит? Зацепин в ярости. Назревает скандал. Мы должны разобраться и убрать эти песни из фильма. Говори все начистоту, мне нужно доложить начальству.
— Этим вы погубите человека, — неожиданно вырвалось у меня.
— Какого еще человека? — опешила Нина Николаевна.
А меня посетило вдохновение, и я продолжил:
— В Люберцах живет несчастный мальчик с парализованными ногами, очень талантливый.
Жизнь его висит на волоске. И вот, цепляясь за нее, он занялся творчеством. Написал три песни, показал Алле, и она, из жалости к умирающему, спела их и отдала Орлову, а тот вставил в фильм.
По ходу моего монолога глаза сердобольной Нины Николаевны наполнялись слезами. Она растерялась:
— Ситуация непростая. Песни другого постороннего автора мы бы выкинули из фильма без всяких сомнений. Но после того, что ты рассказал... Жалко инвалида... Может, что-то придумаем. Ну ладно, иди. Я доложу Сизову. Кстати, а как зовут этого бедного парня?
К этому вопросу я был не готов.
— Как зовут? Борис...
— А фамилия?
— Горбонос... — выпалил я.
Почему я назвал эту фамилию? Откуда она всплыла? В третьем классе я учился с мальчиком Борисом Горбоносом. Однажды подрался с ним, и меня выгнали из школы. И вот теперь почему-то произношу «Горбонос» и сам удивляюсь.
— Иди. Не трави душу... — выпроводила меня из кабинета Глаголева.
Вышел в коридор весь красный. «Какой стыд! — думаю. — Я же солидный человек, режиссер «Мосфильма», которому доверяют миллионы рублей на постановку картин, и вру как последний жулик!