Спросите меня, как это получалось, и я вам отвечу — загадка! Были вокруг него воздыхательницы и красивее, и стройнее. Никакого стратегического плана у меня никогда не было, я не просчитывала ходы. Впереди была цель — и я упорно двигалась к ней, но наобум, импульсами, всячески демонстрируя интерес, стреляла глазами «в угол, на нос, на предмет». Но как только попадала в цель — все, теряла всякий интерес и отходила в сторону. И уж, конечно, ничего общего с любовью это не имело. А хотелось и мечталось о большой и чистой любви. Расстаться со своими детскими идеалистическими иллюзиями о «небожителях сферы искусства» сразу не получалось, и я нарисовала крылышки за спиной нашему педагогу по режиссуре. Вот он-то прекрасен, он возвышен и свят, и все человеческое ему чуждо. Я в него влюбилась страшно.
И этот страстный роман длился все четыре года учебы — хотя существовал только в моем воображении. Эта была та самая тайная любовь, о которой «не знал» весь институт и сам Сергей Николаевич. Он действительно был замечательным человеком и педагогом, привил нам тягу к постоянному совершенствованию в профессии. Еще на первых занятиях определил наш жизненный вектор, мол, первым делом самолеты: «Выбрали профессию — будьте добры постичь и овладеть ею, а уж потом устраивайте свою личную жизнь». И сам того не желая, «проклял» нас — мы достигли определенных профессиональных успехов, но почти все ходили бобылями. Кстати, курс подобрался больше актерский, чем режиссерский.
Когда у нас был выпускной, я прибежала к нему и, по-актерски заламывая руки, пылко призналась: — Я люблю вас, Сергей Николаевич!
И буду любить вечно!
Он подыграл мне и тоже театрально ответил:
— Извините, Светлана, но я не смогу составить вашего счастья!
Я, обливаясь слезами, выбежала, прорыдала на плече у однокурсника и отправилась в провинциальный театр маленького городка Лысьва продолжать постигать профессию. Я так старательно выполняла благословение любимого учителя, что очень быстро стала ведущей актрисой. На премьеру спектакля «Мурлин Мурло» по пьесе Николая Коляды приехал сам автор, подарил мне открытку с надписью: «Вы — лучшая Ольга, которую я видел». И это после Елены Яковлевой, которая играла ее в московском «Современнике»! Я была на седьмом небе от счастья, ведь это был дебют.
Потом на фестивале «Коляда-Plays» в Екатеринбурге меня называли «маленькой Дорониной».
Задирать нос было некогда, мы выпускали по восемь спектаклей в сезон, жизнь сузилась до маршрута от дома до театра и обратно, по принципу: идешь в театр и то — на работу. Где я могла найти себе какую-то личную жизнь? Я нашла ее в театре. Он был молод, хорош собой и женат — наш актер, герой-любовник, — и я опять сама выбрала его жертвой.
Я набросилась на Сашу в коридорчике, как на того мальчика в детском садике, но на этот раз у меня вышло лучше, потому что он ответил на мой поцелуй. Я не то спросила, не то констатировала:
— Это же не все...
Он сказал:
— Не все.
Это было согласием на роман. Мы стали друзьями-любовниками. Но мне и этого было мало. А смогу я сделать так, чтоб он меня полюбил? И он полюбил. И мне опять стало неинтересно. Это опять было не «ах-любовь», а нечто между игрой гормонов и девичьей грустью — в общем, на безрыбье. Я дала ему отставку: мол, ты женат, возвращайся в семью, а я стану ждать своего принца на белом коне.
А потом — раз, сунула руку в карман, а там шоколадка и записочка: «Ты сегодня замечательно играла» или «Спасибо судьбе, что я встретил такую женщину». Раз — и нахожу в кармане забавную игрушку или Сашину детскую фотографию, а на обороте — трогательные слова любви. Это были лихие девяностые, я жила на одной грече — стройная была!
— но начался авитаминоз. Раз — звонок в дверь, открываю — а там корзина, полная фруктов, и плюшевый мишка с открыткой «Я тебя люблю». Надо отдать ему должное: Саша сумел влюбить меня в себя. И на этом новом витке наших отношений мои чувства стали серьезными и глубокими. Саша называл меня Черепашкой, он помог мне раскрыться, вылезти из панциря — я на самом деле стала такой ранимой, тонкокожей черепашкой.
Это я на сцене хорошая артистка, а в жизни — никакая. По абсолютному доверию и наивности — впереди планеты всей, Станиславский бы мною гордился. Меня обдурить может любой, что и произошло впоследствии — в зрелые тридцать шесть лет. И то, что происходило с Сашей, изначально не было холодным расчетом, это было естественно и органично.