По дороге домой нагружалась продуктами и до полуночи готовила, стирала и гладила. Наверное, если бы, родив ребенка, я вместе с ним села на шею родителям, меня бы осуждали. Но я пахала сутками, лишив себя даже самых маленьких радостей студенческой жизни: посиделок в компаниях, походов в кино, на танцы, участия в капустниках. У кого бы при таком раскладе повернулся язык упрекнуть меня в том, что родила от человека, которому ребенок совсем не нужен?
Впрочем, однажды мама преподала мне урок, который я запомнила на всю жизнь.
На репетиции меня похвалили, и домой я ехала страшно гордая собой и своими блестящими успехами. И вдруг, едва переступив порог, услышала: — В ванной целый таз подгузников, их надо выстирать.
Перекуси — и займись. Чистых почти не осталось.
Я молча прошла на кухню и встала там, прикрыв глаза и прижав пальцы ко лбу.
— Маша, ты меня слышишь?
— Подожди, мама! Мне сейчас не до подгузников. Надо кое-что обдумать, решить, каким будет рисунок роли.
Мама молча вышла, взяла в ванной таз, вернулась на кухню и вывалила его содержимое мне под ноги. Отшвырнула алюминиевую посудину в сторону — она с грохотом откатилась в угол кухни — и удалилась в комнату, где спал внук.
Всю мою богемность как рукой сняло. Или смыло — не слишком приятно пахнущей водой.
Вскоре я снова забеременела. Сообщила об этом Владу. Он пожал плечами: «Поступай как знаешь». В общем-то иного ответа я от него и не ждала.
Собираясь на аборт, уговаривала себя: «Если оставлю этого ребенка, с учебой и театром придется проститься навсегда. И как я буду их растить — без работы, без профессии?» Доводы казались разумными, убедительными, но когда, вернувшись из больницы, я села возле кроватки спящего Владика, сердце сжалось от ужаса и боли: «Вот только сейчас я убила точно такого же...»
Уснуть в ту ночь я не смогла. В висках стучало: «Ты совершила грех, которому нет прощения!»
Владику было два года, когда мы с его отцом расстались окончательно.
Несмотря на свою сверхэмоциональность, я человек терпимый и терпеливый. Внутри у меня есть некая банка, которая должна наполниться, чтобы я перестала рваться душой к любимому человеку — звонить, искать встречи и, получая пинки и оскорбления, бесконечно прощать. Но когда сосуд наполняется и закрывается крышкой — все, возврата к прошлому больше не будет. Последней каплей в банке под названием «Владислав Гандрабура-старший» стало то, что он поднял на меня руку. В тот вечер Влад пришел домой вместе с приятелем, они выпили, я осмелилась что-то сказать поперек и получила пощечину.
«Уходи и больше не возвращайся», — мой голос звучал почти спокойно.
Влад собрал вещи и, закрывая за собой дверь, даже не оглянулся.
Наверное, я еще долго переживала бы эту потерю, если бы не заболела мама. Тяжело, неизлечимо. Мы с папой и братом, несмотря на прогноз врачей, не оставляли надежды: договаривались о консультациях со светилами медицины и со знахарями, доставали по сумасшедшим ценам какие-то ампулы, таблетки, травяные сборы. Все было напрасно — мама сгорала на глазах.
Последний месяц она уже не вставала с постели. Физические страдания притупляли наркотики, а от моральных лекарств не существует. Ей, эстетке с манерами английской леди, которую даже домашние никогда не видели в халате и без прически, собственная беспомощность, все эти судна, подгузники казались непереносимыми. И она с утра до вечера просила Бога только об одном: «Забери меня к себе, Господи! Избавь от этого чудовищного тела!» В тот вечер у маминой постели дежурил брат Саша — он уже жил отдельно, со своей семьей, но все выходные и свободные вечера проводил у нас.
Пожав высохшую, будто обтянутую пергаментом руку, Саша сказал: «Родная моя, вся беда в том, что он тебя не слышит. Ты же не крещеная...»
В Бога мама не верила. Нет, она не была атеисткой в классическом понимании этого слова. Для нее существовали высший разум, высшая справедливость, но попов она не любила, а храмовые службы называла церковным театром. Мы с братом приняли крещение уже взрослыми: я сразу после окончания школы, он — будучи студентом.
Вернувшись после спектакля, я столкнулась с Сашей в прихожей. Он торопливо шнуровал кроссовки.
