Ему отказали, сославшись на распоряжение Сталина: члены коллективов МХАТа, Большого и Малого театров мобилизации не подлежат.
Вскоре начались бомбежки. Мы спали одетыми и при первых звуках сирены бежали с мамой и Наташей к станции метро «Охотный ряд», служившей убежищем жителям окрестных домов. Отец оставался дома или шел по завывающей сиренами и ухающей взрывами ночной Москве в родной театр.
До января 1942 года Борис Ливанов каждый вечер играл в спектаклях на сцене МХАТа, а днем ездил с концертами по воинским частям, державшим оборону.
Однажды актерская бригада заблудилась на лесной дороге и попала в расположение немцев. К счастью, водитель быстро сориентировался — развернул автобус и дал по газам. Не будь у шофера такой реакции — лучший театр Союза потерял бы половину труппы.
Когда немцы были отброшены от столицы, по распоряжению Сталина началась эвакуация Большого, Малого и МХАТа. Актеры выполнили свою миссию — помогли землякам сохранить веру в то, что враг в Москву не войдет: в обреченном городе не дают спектаклей, не репетируют новые постановки.
Труппа МХАТа была отправлена в Саратов, куда вскоре к отцу прибыли и мы. До этого, с июля 1941 года, я, мама и Наташа жили под Пермью, в селе Троицкое, где у давнего друга нашей семьи поэта-футуриста Каменского был родовой особняк, чудом не экспроприированный после революции.
К отцу мы летели на американском военном «дугласе». На верху самолета был люк, из которого торчал пулемет. Через эту же дыру в салон набивался — плотно, будто был густым, как кисель, — ледяной воздух. Пассажирские места в салоне не предусматривались, и все сидели или лежали на полу, укрытые одеялами, полушубками, брезентом. Вскоре после взлета к зверскому холоду добавилась болтанка. Нас выворачивало наизнанку, и только какой-то мордатый дяденька — судя по всему, обкомовский работник — жрал колбасу, отрывая зубами куски от большого коричневого круга.
После того полета многие и многие годы запах копченого мяса вызывал у меня дурноту.
Выше я лишь упомянул Каменского, а между тем он фигура для нашей семьи чрезвычайно значимая. Хотя бы потому, что именно Василий Васильевич познакомил моих родителей, а лет за десять до этого организовал для моей мамы встречу с Владимиром Маяковским — встречу, о которой она вспоминала до конца дней.
Женечке Филиппович было шестнадцать лет, когда ее семья перебралась в Москву. Василий Васильевич взялся опекать друзей, приобретенных во время частых поездок в Грузию, где те жили долгое время. Снял квартиру, помог с работой. А юной Жене предложил: — Может, тебя познакомить с каким-нибудь интересным человеком?
Ответ был мгновенным:
— Вы же дружите с Маяковским?
Вот с ним и познакомьте!
Накануне встречи мама весь день готовилась: нагладила лучшее платье, завила в этакие провинциальные локоны длинные пряди у висков.
Владимир Владимирович принял Каменского и его спутницу в пустой квартире Бриков — Лиля и Осип были в это время в Лондоне. Через четверть часа Василий Васильевич, сославшись на дела, уехал, а хозяин предложил гостье отужинать. Угощал извлеченной из сетки за окном холодной вареной курицей. А потом читал стихи... Есенина. После каждого спрашивал: «Вам нравится?» Мама утвердительно кивала.
А потом, осмелев, сама задала вопрос, который волновал всю Москву:
— Скажите, вы любите Лилю Брик?
Маяковский после недолгой паузы очень серьезно, разбив глагол на слоги, ответил:
— Лю-бил.
Когда Каменский приехал, чтобы отвезти маму домой, хозяин вышел их проводить в прихожую. Прощаясь, заложил провинциальные локоны ей за уши: «Вот так, Женя, гораздо лучше...»
C тех пор, запомнив имя юной гостьи, Маяковский на премьерах, банкетах, при встрече на улице всегда подходил первым — здоровался, расспрашивал о делах.
Я помню маму удивительной красавицей, а какой она была в юности — говорят фотографии.
