Чтобы ее снять, кололи обезболивающее. Но через четыре часа боль возвращалась, и я, вся в испарине, умоляла медсестру:
— Пожалуйста, сделайте укол, терпеть больше нет сил.
— Вам нельзя, мы совсем недавно кололи. Это же наркотик, понимаете?
И Золотухин тоже уговаривал:
— Потерпи, скоро пройдет.
Он был такой измотанный, такой несчастный, что я брала себя в руки и врала:
— Да, уже меньше болит.
Испытание физической болью — одно из самых страшных и действенных. Оно отлично прочищает мозги. Все мои прежние страдания из-за разницы в возрасте, его известности стали казаться глупыми, мелкими.
Никто не знает, что нас ждет впереди. Надо радоваться тому, что есть сегодня. Жить, наслаждаясь каждым днем. Сегодня, сейчас я счастлива. И это главное.
Из больницы я вышла другим человеком. А через полгода уже играла спектакли. Поехала с театром на гастроли в Авиньон, кувыркалась на сцене, а Золотухин стоял за кулисами, и я постоянно чувствовала на себе его взгляд. Он знал, что мне больно. Видел, как я горстями пью таблетки. Но не ругал, страдал молча. Только один раз грустно спросил: «Бэби, что же ты с собой творишь?»
Так мы друг друга называем — Бэби и Дэдди. В самом начале наших отношений Золотухин предложил быть на «ты».
Но я не могла, барьер какой-то стоял. Я до сих пор не представляю, как стала бы говорить: «Валера, ты чего!» «Ты, Валерий Сергеевич» тоже звучит странно. Некоторое время как-то изворачивалась, обращаясь к нему безлично. Но однажды на гастролях в Израиле, когда мы загорали на пляже, местный парень предложил покатать меня верхом. Я отказалась, но он все не отходил.
Золотухин мрачно зыркнул на него из-под газетки.
Парень спрашивает:
— Is it your daddy?
Да, говорю, дэдди.
Золотухин, хоть и не знает английского, головой на всякий случай кивает и показывает: спасибо, ничего не надо, уматывай отсюда.
И спрашивает меня:
— Что ты ему сказала?
— Сказала, что ты мой дэдди. Папочка. Чтоб отвязался.
Он подумал.
— Если я дэдди, то ты кто?
— Ну, наверно, бэби.
Так и повелось: Дэдди и Бэби.
Через полгода после травмы у меня вроде и рука уже прошла, и двигаться могла свободно, а боль в спине по-прежнему была адская. Отправилась в клинику.
— Все у вас нормально.
— А болит почему?
— Ну, ушиб был сильный, такое долго проходит.
И тогда, устав смотреть на мои мучения, Золотухин повез меня на прием к доктору Владимиру Петровичу Харченко, в Центр рентгенорадиологии. Тот меня наклонил, провел пальцами по позвоночнику и сказал: «Вот здесь у вас компрессия. На рентгеновском снимке ее увидеть сложно. Идите на компьютер».
Когда я увидела снимки, чуть в обморок не упала.
«Позвонок сплющился, кусочек кости отломился, — объяснил Владимир Петрович. — Вам надо было провести в корсете какое-то время, тогда бы все нормально срослось. Не наклоняться, не тревожить позвонки. А теперь надо накачивать спину и живот, чтобы компенсировать недостаток прочности позвоночника мышечным корсетом».
И я пошла на тренажеры.
Как же я накачалась! Правильно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Тело стало просто роскошным. Когда пришла на мюзикл «Норд-Ост», издевалась над другими актерами:
— Где у тебя косые мышцы? Жир один!
— Ирка, что ты пристала, нормальный у меня живот.
— Нормальный — это вот! — задираю майку, пресс напрягаю, а у меня там мышцы как кубики. — Учись, студент.
Многие, кстати, считают, что роль в «Норд-Осте» я получила благодаря протекции Золотухина. Вот уж нет! Наши отношения мне никогда в этом смысле не помогали — скорее наоборот. Придешь на пробы, вроде всем понравилась, а роль отдают другой.
Несколько раз агенты говорили:
— Ир, ну что поделаешь? Они сказали: актриса хорошая, но зачем нам любовница Золотухина?
— Да ведь у той, кого взяли, тоже есть любовник!
— Но о нем они не знают.
К счастью, на кастинге в «Норд-Ост» моя личная жизнь никого не волновала. Роль я получила, но руководство мюзикла поставило условие: я должна уйти из Театра на Таганке, потому что они не хотят, чтобы лицо проекта ассоциировалось с другими театрами. Таганка для меня — дом родной, я там со студенческой скамьи, но надо было выбирать.
