Владимир Долинский: «Мечтал о дурдоме в тюрьме»

Свой первый актерский этюд он сыграл в военкомате так, что ему поверила вся комиссия.
Татьяна Зайцева
|
15 Марта 2010
Фото: Елена Сухова

«Лефортовская тюрьма. Комната для свиданий. Первая встреча с мамой — почти через год после моего ареста. Несколько минут сидим друг напротив друга и беззвучно плачем. А потом мама достает цыпленка табака в целлофановом пакете. Из-за пазухи. На груди она его согревала, чтобы не остыл…» — вспоминает актер Владимир Долинский.
Первое февраля 1973 года. Чудесный зимний день — тот самый, классический, с морозом и солнцем.

Возвращаемся домой после прогулки вместе с шестилетней приемной дочкой. Оба разгоряченные, веселые, настроение прекрасное. В планах перекусить и отправиться на каток, а вечером пойти в Дом кино на просмотр. Подходим к нашему подъезду, и вдруг вижу, прямо к нам резко подъезжают две черные «Волги». Одновременно: одна задним ходом, другая — передним. Из каждой выскакивают люди, мгновенно оказываются возле меня, заламывают руки, хватают за волосы и заталкивают в машину. Ольга истошно вопит: «Папа!!!» Я успеваю крикнуть: «Беги домой! Передай маме: меня арестовали!..»

Попал я под крупное дело Внешторгбанка СССР. В обменных пунктах принимали у иностранцев валюту по официальному курсу — шестьдесят с чем-то копеек, продавали часть ее налево по три рубля, а мзду носили высокому начальству.

С родителями Зинаидой Ивановной и Абрамом Юрьевичем. 1947 г.
С родителями Зинаидой Ивановной и Абрамом Юрьевичем. 1947 г.
Фото: Фото из семейного альбома

Большие деньги там крутились. Я же всего лишь несколько раз купил у них доллары. Брал по трешке, а сдавал заинтересованным людям по четыре пятьдесят. Вскоре всех «продавцов» взяли… Пришли и ко мне — сначала домой с обыском. Ни фига не нашли. Повезли на Лубянку, стали допрашивать и во время допроса сказали: «Предлагаем тебе пройти хорошим свидетелем вместо того, чтобы стать плохим обвиняемым». На что я ответил: «Ничего не знаю, а вас в гробу видел». «Не пори горячку, — увещевали меня, — лучше подумай. Мы не милиция, а КГБ, а значит, учти: можем тебе жизнь по полной испортить». Но я в свои 29 лет был борзый, для меня надерзить, никого не выдать было вопросом престижа: «Как были вы в 37-м мясниками, так ими и остались. Все, больше меня не трогайте!» Как я рассуждал?

Я — артист, чего с меня взять? Да и никаких компроматов нет, доказать ничего невозможно. Но я заблуждался. Оказывается, было у них уже на меня полно показаний... Через месяц меня арестовали. Привезли в Лефортовский изолятор. Там человеку мгновенно доказывают: ты никто и ничто. Ломают волю. В первый день подумал: «Это конец, здесь я умру». Вещи все забрали — оказывается, их на прожарку сдают, чтобы подследственные вшей в тюрьму не занесли. В руки сунули матрац, подушку, кружку с миской и повели мыться. Захожу в какое-то подобие кабинки, в потолке ввинчен душ. Но крана нет. Воду включает некто невидимый, он же определяет ее температуру. На меня полился практически кипяток. Кабинка моментально наполнилась паром, дышать стало нечем. Почувствовав, что реально умираю, начал колотить в дверь.

«Совет отца: «Бей первым, прямо в глаз, как в бубен» — я сразу взял на вооружение»
«Совет отца: «Бей первым, прямо в глаз, как в бубен» — я сразу взял на вооружение»
Фото: Фото из семейного альбома

Никто не открывает. Никогда не забуду, как, скрючившись, прижимался губами к какой-то дырочке в полу, чтобы только глотнуть воздуха… Дальше сажают в камеру-одиночку. Номер 13. Закрывая дверь, вертухай говорит: «Учти, здесь сидели шпион Пеньковский и валютчик Ян Рокотов по кличке Косой, здесь же в ночь перед расстрелом они прощались со своими матерями...» Несколько дней я провел в этой камере. Страшно. Но твержу себе как заведенный: «Все равно не посадят, не за что». И на допросах потом так же говорил: «Черта с два вы меня посадите! Я с вами вообще говорить не буду!» А они отвечали: «Вот дурачок, ты же уже сидишь! И вряд ли скоро выйдешь». Но я стоял на своем — несколько месяцев они даже подписи моей не видели, ни под одним протоколом я не расписался… По классической схеме у меня два следователя: плохой и хороший.

Один — усатый типа Чапая, бьет кулаком по столу, ругается матом и орет: «Я тебя, сука, на 15 лет упрячу! Ты у меня кровавыми слезами умоешься!» А другой — «добрый дядя Кузя», говорит ласково, умиротворяюще: «Ну чего ты на него шумишь? Он же хороший пацан, только вот без папки остался. Умер папка-то, вот парнишка и заблудился. Вов, хочешь маме позвонить?» А «Чапаев»: «Я ему позвоню, гаду!..» Когда я понял, что совсем обложен, что все показания на меня собраны, сообразил одно: есть единственный вариант вырваться. Называется он «СС» — систематическая симуляция. И стал «дурку гнать» — изображать душевнобольного. Меня перевели в общую камеру, в первый же банный день воспользовался ножницами с затупленными концами, выданными для стрижки ногтей. Несколько минут ковырял ими запястье, пока не добрался до вены. И тут же потерял сознание — даже не от потери крови, а от ее вида.

«После того, как, шарахнув учителя половой тряпкой по лицу, я был изгнан из школы, папа отправил меня в Питер, в семью брата, — на перевоспитание»
«После того, как, шарахнув учителя половой тряпкой по лицу, я был изгнан из школы, папа отправил меня в Питер, в семью брата, — на перевоспитание»
Фото: Фото из семейного альбома

Вроде волевой был, но нервишки не выдержали… На всю жизнь запомнил лицо тюремной врачихи, мы ее, «любя», называли Ильзой Кох — в честь незабвенной жены коменданта концлагерей Бухенвальд и Майданек Карла Коха. Склонившись надо мной, она шипит: «Хоть весь изрежься, хоть инвалидом стань, а сдохнуть тебе все равно не дадим, до суда доведем!» Вторую попытку суицида я изобразил при помощи рыбной кости, которую высушил специально для этой цели. Опять суета, опять Ильза Кох, опять наложение швов… Через несколько дней на прогулке снял обувь, поставил ее в уголок и стал по заснеженному, обледенелому двору ходить босиком. Сокамерник попытался вразумить, мол, ты че, в натуре, но я не среагировал. Он позвал прапорщика, который с места в карьер рявкнул: «Ты чего тут выдрючиваешься?»

«В экспедиции у меня завязался роман с одной инженершей — жесткий такой, в стогах сена, в телятниках...» 1961 г.
«В экспедиции у меня завязался роман с одной инженершей — жесткий такой, в стогах сена, в телятниках...» 1961 г.
Фото: Фото из семейного альбома

Я стеснительно улыбнулся: «Просто решил закалять здоровье». Через час мне принесли постановление начальника тюрьмы о переводе меня в карцер на 10 суток. Надели наручники и повели. На повороте длинного коридора, заметив острый облицованный кафелем угол стены, я рванул к нему от конвоиров и ударился об него головой. Брызнула кровь, отключился. Очнулся от ударов по щекам — Ильза Кох оказывала мне первую помощь, приговаривая: «Ну, сучонок, ты у меня попляшешь!» Шепнула что-то офицеру. Тот вышел, вернулся с огромным валенком. Она чем-то смазала мою башку, после чего они нахлобучили этот валенок мне на голову. Я орал, извивался, но меня волоком протащили по коридору и… кинули в карцер. Почти сутки я валялся на полу в таком положении — с валенком на голове и в наручниках, впивающихся в запястья. Плакал… Карцер — это тюряга в тюряге.

«И тогда этот подлец вынес вердикт: «По составу преступления вменяем…» Это был пик моего отчаяния. За какие грехи меня заключили в неволю? Что я, убил кого-то, обокрал, изнасиловал?!  За что надо мной издеваются, уничтожают?!»
«И тогда этот подлец вынес вердикт: «По составу преступления вменяем…» Это был пик моего отчаяния. За какие грехи меня заключили в неволю? Что я, убил кого-то, обокрал, изнасиловал?! За что надо мной издеваются, уничтожают?!»
Фото: Елена Сухова

Еды — минимум, нары опускаются только на ночь, сесть некуда, пол каменный, мокрый и жутко холодный, отопления нет, а на тебе — тоненькая хлопчатобумажная роба. Колотун постоянный. Пытаясь согреться, безостановочно ходишь, прыгаешь, приседаешь. Ноги отваливаются. На седьмой день встать уже не мог — тупо сидел на полу и… смотрел «мультяшки», которые, мне казалось, показывали на противоположной стене. Вошедшего охранника встретил с улыбкой идиота. На этот раз не симулировал. Я был счастлив — он принес мне постановление о сокращении моего пребывания в карцере на три дня в честь 8 Марта.

После завершения следствия и предъявления обвинения мне впервые было разрешено увидеться с мамой. Она заходит в комнатку для свиданий и...

из-за пазухи достает цыпленка табака в целлофановом пакете. На груди согревала, чтобы не остыл. Первые несколько минут сидим друг напротив друга и беззвучно плачем — слезы просто ручьем льются, как в цирке у клоунов. Смотрю на маму и понимаю, как она страдает, видя сына, изъеденного тюрьмой. И сам вижу, насколько сильно она сдала… Дальше был суд. По психиатрической экспертизе у меня был установлен диагноз «психопатия с явлениями декомпенсации», но он считался подсудным. Я же хотел, чтобы мне поставили «шизофрению» — тронутый, мол, совсем. Чтобы попасть в дурдом, а через год-другой вернуться домой. И прошу адвоката, которого мне прислала мама, потребовать на суде стационарной медицинской экспертизы. Адвокат отказывается: «Ни в коем случае! Вас все равно осудят». Но я настоял. Он сдался: «Ну и черт с вами, я снимаю с себя всякую ответственность».

Первая жена Валентина Шендрикова — Корделия в фильме «Король Лир». 1970 г.
Первая жена Валентина Шендрикова — Корделия в фильме «Король Лир». 1970 г.
Фото: РИА-НОВОСТИ
Первая любовь Земфира Цахилова — корреспондентка в фильме «Два билета на дневной сеанс». 1966 г.
Первая любовь Земфира Цахилова — корреспондентка в фильме «Два билета на дневной сеанс». 1966 г.
Фото: Фото из семейного альбома

И на суде выполняет мою просьбу. Как только произносит заветные слова, я резко прокусываю губу и с залитым кровью ртом кидаюсь на него: «Сволочь, мерзавец! Не хочу в дурдом, не хочу на вечную койку! Я здоровый!» Вокруг закричали: «Врача, срочно! Успокаивающее!..» Повезли меня в Институт имени Сербского, к эксперту профессору Лунцу — главной психиатрической гниде России, который признавал вменяемых людей невменяемыми, а невменяемых вменяемыми. Осмотрев меня, он сказал вкрадчиво: «Ну что ж, мальчик, я видел вас в спектакле «Интервенция», вы там сходили с ума. Чудно играли. А здесь — не-е-ет, миленький мой, со мной ваш номер не пройдет…» Это был пик моего отчаяния. За какие грехи тяжкие меня заключили в неволю? Что я — убил кого-то, обокрал, изнасиловал?! Нет, просто нарушил «правила о валютных операциях».

И за это надо человека уничтожать, ломать ему жизнь, издеваться?! 10 месяцев я бился за свою правоту. И все это время надеялся вырваться из ада, хотя бы через психушку. Но этот подлец вынес вердикт: «По составу преступления вменяем…» И все равно я считал, что одержал победу, потому что мне дали минимальный срок — пять лет лишения свободы. Минимум три года я у них отвоевал… Год и семнадцать дней я просидел в изоляторе. Там, в тюрьме, ужасное освещение, и я испортил себе зрение. Там же начал лысеть — просто клоки волос стали оставаться на подушке.

— А чем же вы занимались в тюрьме?

— Читал — к счастью, там была прекрасная библиотека. И… прокручивал в памяти всю свою жизнь. Мама… Артистичная, экстравагантная.

Работала она в Управлении по охране авторских прав, курировала театры. Ее мужа, Матвея Бермана — высокопоставленного сотрудника НКВД, затем наркома связи, расстреляли в 39-м году. Сама она тогда чудом уцелела — спас от ареста Маленков… Очень общительная, дружила с Татьяной Ивановной Пельтцер, Валентиной Георгиевной Токарской и годящейся им в дочери Ольгой Аросевой. Все они были заядлыми преферансистками. Регулярно собирались за карточным столом расписать пульку. Карты были их страстью. Эти дамы, категоричные в мнениях, острые на язык, постоянно пикировались между собой… Мы с мамой обожали друг друга, но часто она угнетала меня своей любовью, иногда даже доводила до истерики. Обижалась на любое несогласие: «Все понятно, я здесь лишняя. Пойду к себе в комнату». — «Мама, зачем ты это делаешь?» — «Что я делаю?! Ну убей мать.

Убей! Но все равно без шарфа я тебя на улицу не выпущу!..» Папу мать любила всей душой и очень ценила то, что он стал настоящим отцом ее сыну Игорю. Мой брат, который старше меня на 13 лет, отвечал ему такой же любовью. Когда отец лежал в больнице, Игорь — а он был офицер, занимал крупную должность в Министерстве обороны СССР — получил орден. Так ночью по водосточной трубе он взобрался на третий этаж, влез в палату к отцу и, нацепив орден ему на грудь, сказал: «Это такая же твоя награда, как и моя...» Будучи главным инженером Литфонда, папа строил писательский поселок Красная Пахра, в котором наша семья впоследствии жила. Отца обожали все — и сами писатели, артисты, и их жены. Умный, мудрый, хорош внешне — не мне чета, с великолепным чувством юмора, с потрясающей искрометной манерой общения. Но при всей вальяжности мог быть очень жестким.

«Немалую роль в моем ухаживании за Валей сыграло желание показать Зифе: вот, мол, я какой, вот с кем у меня роман!» 1962 г.
«Немалую роль в моем ухаживании за Валей сыграло желание показать Зифе: вот, мол, я какой, вот с кем у меня роман!» 1962 г.
Фото: Фото из семейного альбома

Я слышал, как он с рабочими на стройке умел разговаривать, с начальством… Однажды, когда я был еще совсем маленьким, посадил меня перед собой и сказал: «Сынок, ты — Абрамыч, щеки у тебя шире ушей, глаза наивные, носом, бывает, хлюпаешь, шепелявишь… И это значит, что тебя обязательно будут обзывать. А потому: как только обидят — тут же бей! Первым, прямо в глаз, как в бубен. Главное, ввяжись в драку, а там разберешься». Этот совет я взял на вооружение, так и самоутверждался, воплощая в жизнь поговорку: «В мире нет бойца смелей, чем напуганный еврей».

Во дворе у нас был один хулиган — боец такой уличный из ремесленного училища. Раз он меня задел, другой, а на третий я взял валявшуюся на помойке ножку от венского стула — круглую, толстую, и дал ему по башке.

С той поры народ меня зауважал, поняли: «Пончика (меня так называли) лучше не трогать». Лет десять мне было. В школе тоже не спускал никаких обид. А поскольку мне казалось, что обижают меня постоянно, дрался безостановочно. За это периодически был изгоняем из разных учебных заведений. Последний конфликт в одной из московских школ возник с учителем физкультуры. Он велел мне сделать какое-то упражнение, я сказал, что не могу, поскольку рука болит — что, кстати, было истинной правдой, но он стал настаивать, причем схватил меня именно за больную руку. Тогда здоровой я достал из помойного ведра мокрую половую тряпку и шарахнул ею учителя по физиономии. И считал себя правым. Но физкультурник придерживался другого мнения, а директор школы оказался с ним солидарен. Родителям было велено забрать меня без права возвращения.

Поняв, что все попытки становления на путь исправления исчерпаны, папа отправил меня в Питер — к брату Игорю и его жене Лизе. И весь десятый класс я жил в их семье. Учился кое-как, а перед выпускными экзаменами опять вляпался в историю. Снова подрался. На этот раз из-за девушки. Пообещала прийти на свидание и не пришла, после чего я сказал ей, что она — засранка. Это стало известно ее брату, он явился на разборку, и мы здорово подрались на виду у всей школы. На педсовете было решено меня выгнать. Прямо ребром вопрос поставили. Понял меня только наш классный руководитель, потрясающий мужик. Он сказал: «Вова, тебя выперли. Что делать, не знаю. Но мы сейчас с парнями из класса идем на диспансеризацию — перед армией положено пройти предвоенную медкомиссию, давай и ты с нами, мало ли что…» И я своим хилым, неокрепшим, но уже тогда авантюрным умом сообразил: это мой единственный шанс получить аттестат.

И представил свой первый актерский этюд. Захожу в кабинет психиатра. Вижу, сидит пожилая еврейская женщина. Уныло задает дежурные вопросы: «На что жалуешься? По ночам писаешься?» Разумеется, все отвечают отрицательно. А я, надкусив губу и пустив розовую слюнку, заплакал и зашепелявил: «Все равно жить не буду, и не надо меня спасать…» Дама всполошилась: «В чем дело, мальчик? Что случилось, миленький?» А сама думает, наверное: «Ну вот, хоть одного идиота поймала, а то все как один — здоровые». Я продолжаю хныкать: «Страшно жить. Жена моего брата — антисемитка (при том, что Лиза — чудная, благороднейшая женщина — чистая еврейка). Она меня гнобит. Не могу больше терпеть это, в окно выкинусь! А меня еще и из школы выгнали.

Да, может, в чем-то и был не прав, но я же нахожусь в постоянном стрессе!» Короче, докторша тут же собрала совет, пригласив на него главврача и врачей всех специальностей — от хирургов до гинекологов, — и, гордо показав на меня, попросила повторить все, что я ей сказал. Я вдохновенно это исполнил. Когда занимался в театральной студии при Доме офицеров, мне уже доводилось играть свихнувшегося солдата… После этого блистательного спектакля в школу позвонили и сказали: «Не хотите суицида, не трогайте мальчика и вообще не нервируйте его». Со страху меня вообще освободили от выпускных экзаменов. На последних уроках я внаглую даже не скрывал своего незнания предметов. Когда учитель математики вызывал меня к доске, нахально заявлял: «Ничего не знаю». Яков Израилевич говорил: «Поставлю двойку».

С Романом Ткачуком в «Кабачке «13 стульев». 1968 г.
С Романом Ткачуком в «Кабачке «13 стульев». 1968 г.
Фото: Фото из семейного альбома

«С собой покончу», — ухмылялся я. «Негодяй, симулянт, артист… Вообще не понимаю, как таких земля носит», — бурчал себе под нос педагог и... ставил мне тройку...

Получив аттестат, я, к великому счастью, тут же поступил в Театральное училище имени Щукина. Но... в конце первого курса меня выгнали. Опять из-за драки, опять из-за девушки. Ректор Борис Евгеньевич Захава сказал: «Если через год придешь с хорошими характеристиками с работы, возьму обратно, так как парень ты способный». А к этому времени Бондарчук утвердил меня на небольшую роль в фильме «Война и мир». Я подумал: «Отлично, годик спокойно поснимаюсь». Но тут вмешался папа. Позвонил главному редактору «Мосфильма» Льву Романовичу Шейнину и сказал: «Лева, чтобы духа Вовкиного на студии не было!» Потом обратился с просьбой к своему хорошему знакомому — директору Института геодезии и геологии: «Дима, устрой его рабочим в геологическую партию — да чтоб подальше и потруднее было».

После чего сказал мне: «Сынок, я люблю тебя больше жизни. Но мое терпение лопнуло. Все! Поедешь и будешь вкалывать». И меня оформили рабочим шестого разряда на бурильную установку, предназначенную для бурения скважин на крутых горных склонах и в труднодоступных местах. Мы прокладывали дорогу Саратов — Балашов. Поначалу к бурильному аппарату я не был даже подпущен. Меня удостоили другого. Ежедневно в семь часов утра вывозили в степь, давали в руки лопату, пару бутылок воды, хлеб, кусок колбасы и оставляли до восьми часов вечера. К этому времени я должен был выкопать шурф двухметровой глубины, чтобы достать со дна монолит (кусок грунта на исследование).

Жара, слепни поедом едят, и я руками в кровавых мозолях копаю эти бесконечные «могилы»... Папа писал мне письма почти каждый день — наверное, слезами обливался, но по части моего возвращения оставался непреклонен… Домой я приехал через год. Другим человеком — обветренный, возмужавший, уверенный в себе, с заработанными деньгами, умеющий водить машину. Да еще там у меня завязался роман с одной инженершей — жесткий такой, в стогах сена, в телятниках, и это было совсем не то, что обжимания с ровесницами в темном подъезде у батареи. В общем, превратился уже в мужика… Восстановился в институте. Вот тогда я уже начал учиться всерьез. Вообще во многом изменился — стал мудрее, сильнее физически, осознал, что стипендию надо приносить домой, а не пропивать ее в шашлычной… Через два года женился.

«Она сказала: «Я к вам приеду репетировать». Приехала, и… вот уже 23 года мы вместе. В ту же ночь все срепетировали»
«Она сказала: «Я к вам приеду репетировать». Приехала, и… вот уже 23 года мы вместе. В ту же ночь все срепетировали»
Фото: Елена Сухова

Забавно все получилось. Я был страстно влюблен в свою однокурсницу, Зифу Цахилову — ее все знают по фильму «Два билета на дневной сеанс». Она изумительный человек, прекрасная актриса, но со временем из профессии ушла, создала и возглавила детское модельное агентство. У нее уже давно внуки, и мы с ней до сих пор дружим. А тогда я просто потерял голову. Какое-то время мы встречались, а потом она решила со мной расстаться. Чем очень меня ранила. И тогда я обратил свой взор на одну из самых красивых девочек в «Щуке», учившуюся на два курса младше меня, — Валю Шендрикову. Как ни странно, сначала мы с ней друг друга почти возненавидели. Я приятельствовал с одним нашим студентом — Фимой, который однажды заманил Валю к себе в комнату в общаге — порепетировать и попутно начал, видно, к ней приставать, но безрезультатно.

Как итог: у нее надорвана кофточка, а у него — фингал под глазом. На курсе устроили обсуждение этого инцидента и всех пригласили порицать Фиму. А я заступился за него: «Да, конечно, — сказал, — он повел себя не галантно, но истоки-то этого неприглядного поступка в тебе, милая моя. А что ты думала? Прийти к парню в комнату, чтобы поработать над ролью при свете торшера… Да ты же сама подвела его к такому выпаду!» За мою наглость Валя меня возненавидела. Но, как выяснилось, от ненависти до любви... Вскоре, оказавшись за одним столом в буфете, мы с ней разговорились, она приглянулась мне, и я начал за ней ухаживать. Признаюсь, немалую роль в этом ухаживании сыграло желание показать Зифе: вот, мол, я какой, вот с кем у меня роман! А потом искренне увлекся Валей, на самом деле влюбился в нее, мы стали серьезно встречаться.

Но поскольку она жила в общежитии, а я дома с родителями, нам даже целоваться толком было негде. «Не проще ли пожениться? — подумал я. — Тогда станем абсолютно свободны в своих действиях». Поженились. Папа, который тогда уже тяжело болел, был категорически против этого бракосочетания. Но ничего мне не говорил, только на свадьбе смотрел на нас грустными, обреченными глазами. Как человек мудрый, он видел все наперед: и как мы будем собачиться, драться, бить посуду, как потом расстанемся, окончательно достав друг друга… Жили мы с Валентиной действительно бурно. Я ужасно ревновал ее, она — меня, мы постоянно искали любой повод для ссоры. Валя ведь тоже актриса темпераментная, экспрессивная, ну и я вольтажный. Короче, скандалили так, что искры летели. Потом с такой же страстью, как корябались, бросались в объятия друг друга.

Дальше — опять дрались. В общем, кровь, сопли и слезы. Такие фонтаны эмоций пробивались! Мама по обыкновению занимала сторону жены. Говорила: «Ты — мерзкий! Отвратительный! Боже, — закатывала глаза к потолку, — как я могла ЭТО родить…» И закрывала телом шкаф, где стоял фамильный фарфор, — все остальное ее волновало меньше. При этом не уставала повторять: «Почему бы вам не бить дешевую посуду?!» Я решил, что наши отношения с женой не складываются из-за мамы, и мы переехали. Сняли комнату в коммуналке. Там все стало еще хуже. Поскольку бить уже было нечего, оставалось только колотить друг друга. Слава Богу, в результате нашей семейной жизни ни Валюша, ни я не остались инвалидами. Возможно, только потому, что вовремя — года через два — сообразили расстаться. По-моему, после этого Валя стала самой счастливой женщиной на свете.

С третьей женой Татьяной и мамой. 1978 г.
С третьей женой Татьяной и мамой. 1978 г.
Фото: Фото из семейного альбома

Вышла замуж за прекрасного режиссера Валеру Рубинчика, они родили дочку и до сих пор живут вместе…

После окончания «Щуки» меня пригласили в Театр сатиры. Плучек принял меня прекрасно. Но он был достаточно капризным человеком, любил поклонение. А тогда на телеэкраны вышла передача «Кабачок «13 стульев», которую он терпеть не мог, потому что многие зрители стали ходить в театр только ради того, чтобы посмотреть «вживую» на артистов «Кабачка». Но если с такими мастодонтами, как Менглет, Мишулин, Аросева, он ничего не мог сделать, то с мальчишкой, который тоже принимал участие в этой передаче, разделаться было очень просто, тем более когда тот дал повод. Как-то я опоздал на явку актеров, прибежал в театр прямо перед своим выходом на сцену. И успел бы выйти, но меня не пустили.

А на следующий день вызвали к директору, который сказал: «Либо сам подавай заявление об уходе, либо будешь уволен». Разумеется, я уволился по собственному желанию. Переживал безумно, казалось, что жизнь кончилась. Но вскоре меня пригласили в Театр миниатюр, где через пару месяцев я уже стал одним из ведущих актеров. Мы много гастролировали. Подружился с моим коллегой Ленькой Лазаревым — он уже 35 лет живет в Америке, и он познакомил меня с антиквариатом. Я, что называется, подсел на это. Мы стали понемножечку подфарцовывать: допустим, где-то на гастролях доставали иконки, привозили в Москву, отдавали перекупщикам, которые в свою очередь сдавали их иностранцам…

Однажды мы с Ленькой отправились отдыхать в Прибалтику. Решили ехать через Ленинград, чтобы сначала на несколько дней заскочить к моему питерскому товарищу.

Там в общей компании я познакомился с милой девушкой Наташей. Она была в разводе, растила дочку и очень мне понравилась. У нас даже случилась близость, но на следующий день Наталья не пришла, хотя обещала, и не позвонила. Звоню ей сам, спрашиваю: «В чем дело?» — «Мне срочно надо навестить дочку, она в загородном детском садике, заболела». — «Ну ладно, давай и я с тобой поеду». Приехали, и я увидел через окошко больничной палаты, как она ухаживала за девочкой, как нежно с ней общалась. У меня возле сердца чего-то зашебуршилось, подумал: «Вот какая она, оказывается! И внешне приятная, и ночь с ней прошла, прямо скажем, прекрасно, и легла, кстати, не в первую минуту — с час примерно длились ухаживания, значит, приличная девушка...»

Когда возвращались, предложил: «Наташенька, а может, и ты приедешь к нам в Таллин? Отдохнем вместе. Про деньги не думай, все расходы беру на себя». «Не знаю, — говорит, — отпустят ли меня на работе». Через день после нашего приезда в Эстонию она позвонила и сказала: «Выезжаю». Мы замечательно зажили в маленькой гостинице. Как-то поехали за город. По дороге я купил ей солнечные очки — модные такие, «стрекоза» назывались, со сменными стеклами. Гуляли, под какой-то елочкой присели, потом прилегли, через некоторое время пошли обратно. Едва вышли на шоссе, Наташа воскликнула: «Боже, я забыла очки!» Пошли обратно, искать — нет нигде. Вернулись в город. На следующий день она засобиралась: «Поеду опять на поиски». Я отговариваю: «Ну зачем? Глупо это, новые купим». Нет, и все. Поехали, снова ищем. Бесполезно. И я почему-то подумал: «Найдем очки — женюсь на ней!»

«Ни о чем в жизни так не жалею, как о том, что пришлось уйти из «Ленкома»
«Ни о чем в жизни так не жалею, как о том, что пришлось уйти из «Ленкома»
Фото: Фото из семейного альбома

Понимая прекрасно, что ничего мы не найдем. И тут, как в кино, луч солнца отражается от какого-то предмета на земле и бьет мне прямо в глаза. Смотрю, а это те самые очки... Когда вернулся в Москву, сказал маме: «Мне одна девка так понравилась! Хочу жениться». — «Ты сумасшедший! Идиот. Что я еще могу сказать? Боже мой, и почему я не сделала аборт?!» Тем не менее я позвонил Наташе и предложил: «Наташенька, если ты не против, выходи за меня замуж». «Володя, подожди, я сяду, а то у меня ноги стали ватными», — ответила она. К тому времени нам с мамой удалось произвести ряд обменов, в результате которых у меня появилась собственная квартира. Мы с Наташей поженились, я перевез ее с дочкой в Москву, прописал у себя, мы прожили чуть больше года, и… наступил «прекрасный» день моего ареста.

Все время, пока сидел в изоляторе, я держался тем, что знал: у меня есть мама и Наташка с Ольгой. Они ждут, будут приезжать на свидания, и время пролетит быстро. На первой встрече с мамой, когда, отплакавшись, мы наконец начали разговаривать, я с нетерпением спросил: «Как Наташа, почему не пришла, может, записку передала?» Мама объяснила, что прийти не смогла, так как захворала, а не написала из-за того, что, упав в ванной, сломала правую руку. Я поверил... После оглашения приговора меня повезли в пересыльную тюрьму, а оттуда на зону — в Кировскую область, в город Кирово-Чепецк... По дороге меня догнало письмо. Некоторое время я сидел в Кировской пересыльной тюрьме, опять же в одиночной камере. Вдруг меня вызывает к себе зам. начальника по режиму и начинает со мной разговаривать о «Кабачке» — все подробности о частной жизни артистов выспросил: кто там с кем, кто кого...

Ну я, естественно, травил всякие животрепещущие истории. Он под это дело и чай принес, и бутербродами стал кормить, а под конец сказал: «Ну ладно, вообще-то на пересылках письма давать заключенным не положено, но тебе я дам. От матери». Читал я это письмо в камере. Там было написано: «Сыночка, я долго молчала, просто не могла тебе об этом говорить, но теперь уже скрывать невозможно. Ты должен знать: Наташи с тобой больше нет, она от тебя отказалась. В твоем доме появился чужой мужчина. А твои вещи она даже мне не отдала — не то раздала, не то выкинула. Держись, сыночек, родной мой, ты достоин лучшего…» Вот это стало для меня настоящим обломом. Моя Наташа предала меня! От отчаяния и беспомощности я в ответном письме маме написал стихотворение. Ни бумаги нормальной, ни ручки у меня не было, писал куском грифеля от карандаша на каком-то клочке.

В кругу семьи: с дочерью Полиной (справа), женой Натальей, ее дочкой Марией и внучкой Сашей
В кругу семьи: с дочерью Полиной (справа), женой Натальей, ее дочкой Марией и внучкой Сашей
Фото: Елена Сухова

«Я расскажу тебе мама, что такое, когда избивают, / Когда, отрывая от дома, разлукой тебя пытают. / Тогда холодеют руки, слезы, как кровь, с ресницы, / И хочется крикнуть: «Больно!» — а чувствуешь, не кричится… / И сон ты зовешь, как спасенье, а он от тебя отвернется, / И, забиваясь в угол, сутками дразнит, смеется… / Но рассказать невозможно, что такое, когда добивают, / Когда в открытую рану тупую иглу вонзают. / Когда предают так страшно, что мозг и кровь леденеют, / Ты знаешь, в эти минуты люди на годы стареют… / Мне было так больно, мама, что хуже уже не бывает, / Впервые твой сын-показушник подумал: а как умирают? / Впервые подумал серьезно, что есть это средство от боли, / Что вырваться можно просто от памяти и из неволи… / Но слишком я злой, наверно, чтоб просто так уходить.

/ Да, пусть я злой, пусть жесткий, но очень хочу отомстить! / Отмщу тем, что буду счастлив, вернусь не сломленный — прямой, / А то, что дано мне от Бога, останется вечно со мной... / Узнав слишком многому цену, сумею по-новому жить, / Успехом, здоровьем, сыном, всей жизнью буду ей мстить. / Все это пройдет, наверно, и я посмеюсь над собой, / Но нынче мне злоба эта поможет вернуться домой. / Я стану добрее, не злее, мне хватит душевных сил, / И только намного мудрее, таким, как наш папка был…» Потом, когда уже вернулся домой, брат сказал мне: «Ну ты и придурок, ты же своим стихом чуть не убил мать». Конечно, отослав письмо, я и сам понял, что поступил ужасно. Но тогда не мог иначе. Это был крик души…

Если в тюрьме нет жизни, там только сумеречное ожидание, то на зоне кипит настоящая жизнь.

Пусть лагерная, пусть под тяжкой плитой неволи, с царем и богом — начальником колонии, с паханами и разборками, но все равно это жизнь, со своими микрорадостями и микронеприятностями. Выкрутил себе ботиночки, милюстиновый костюмчик на складе, письмо из дома получил — вот у тебя и радость. Не пустили в бригаду, где получше кормят и больше зарабатывают, — вот и неприятность. Там я сразу понял: надо жить мужиком. Дали срок, и ты его честно отбываешь: работаешь, не суетишься, никуда не суешься — ни в актив, ни в отрицаловку. Короче, ты никого не трогаешь, и тебя никто не трогает. Знаете, ко мне, в общем-то, относились хорошо. Возможно, помогал подвешенный язык, а иной раз и волшебная сила искусства. Вот был случай на пересылке. Меня отправили в больницу — небольшую операцию надо было сделать. Туда направляли с зон любых режимов, и всех осужденных помещали в один барак.

Я собрал с собой кое-какие вещички, которые удалось скопить за полгода, что пробыл на зоне, — два десятка пачек сигарет, по парочке трусов, маек, носков, тапки, полкило сахара, махорку, зубную щетку, порошок. Сложено все это было в небольшом мешочке — сидорке. Пришел я с ним, забил себе какое-то место и пошел обед получать. Возвращаюсь — нет сидорка. Спрашиваю: «Ребята, не видели мой скарб?» — «Нет... Не видал… А че, я за твое барахло отвечать должен, что ли?.. Че, у тебя ко мне претензии?.. Вот, блин, привязался, я тебе не сторож…» — ну и все ответы приблизительно в таком же духе. К вечеру разнесся слух, что я артист из Москвы. И началось: «Ну давай, артист, приколи че-нибудь». Я стал пересказывать фильм с Аленом Делоном и Жаном Габеном про ограбление банка, который посмотрел перед самой посадкой.

С Полиной. 1989 г.
С Полиной. 1989 г.
Фото: Фото из семейного альбома

Память у меня хорошая, «метла» подвешена, и начал им гнать: «Один чувень откинулся с зоны, встречает другого — зонного долгожителя, с которым они скентовались. И решили на делюгу сообща пойти, хапнуть банк. Взяли с собой волыны и пиковины...» Буквально по кадрам рассказал кино. Закончил, просят продолжения: «У-у, потрави еще!» Я решился рискнуть и прочитал им великолепное стихотворение Константина Симонова «Открытое письмо» — о солдате, которому на фронт приходит письмо от предавшей его жены, а он уже к этому времени погиб. Когда закончил, повисла долгая пауза. Просто гробовая тишина стояла. Через некоторое время ко мне прибегает один штымп: «Артист, поди сюда! Тебя там Леха Мак зовет». А это был серьезный блатной авторитет. Прихожу — сидят мужики, чифирят.

Мне предложили — а это высшее признание. Я тоже попил с ними чифирку. «Ну ты, артист, даешь! Ништяк! До самой печенки достал». Возвращаюсь на свое место и вижу: лежит мой сидорок со всеми вещами… Чем только не приходилось заниматься на зоне! И в строительной бригаде работал разнорабочим, и молотобойцем в кузнице, и насосы обтачивал на станке. А когда выяснилось, что должна приехать комиссия по политвоспитательной работе — среди лагерей был устроен конкурс библиотек, меня назначили библиотекарем: приобщать народ к чтению. И я стал писать аннотации к книжкам — штук двести написал. Внятным и доступным всеобщему пониманию языком. «Глухонемой мужик — ни бе ни ме —приручил псину. А его барыня, сука, заставила пса утопить…» — это «Муму». А начало краткого содержания «Анны Карениной» выглядело примерно так: «Дворянка, зажравшаяся самка, бросившая приличного мужика ради смазливого кобеля…»

Короче, все, как надо. И мужики пошли читать, народ потянулся к знаниям. Только и слышал: «Вов, ну-ка, подкинь мне чего-нибудь позаковыристее. Ага, «три чувиня, один из которых вообще дохлый, недоделанный...» Годится, почитаю. Давай-ка сюда этих «Братьей Карамазовых»!» В результате нашему лагерю дали первое место за блестяще организованную культурно-образовательную работу… Раз в полгода ко мне в лагерь приезжала мама. На седьмом десятке лет с больным сердцем тряслась на поездах, на автобусах-развалюхах, чтобы только добраться в этот чертов Кирово-Чепецк и получить там разрешение на свидание со мной. Притаскивала неподъемные сумки и рюкзаки, лишь бы подкормить своего непутевого сына. Смотрела не отрываясь, глазами, полными слез, и молила: «Поешь, сынок.

Кушай. Попробуй вот это». И я не мог отказать. А нельзя же было — желудок там без нормального питания сжимается, крохотный становится, много еды не принимает. Но маме этого не объяснишь. Приходилось выкручиваться. Поем, а потом скажу: «Мам, я выйду покурить» — и… бегом в туалет, а там — два пальца в рот… Возвращаюсь, а мама опять: «Ты только поешь хорошенько, сыночка мой родной». А в глазах слезы… Зато в Москву мама возвращалась с высоко поднятой головой. Пельтцер, которая очень хорошо ко мне относилась, как-то рассказала об очередном мамином приезде. Сидят они за преферансом, и Татьяна Ивановна спрашивает: «Ну, Зинка, как там наш засранец?» И мама с горящими глазами рассказывает: «Таня, ты не представляешь! Наблюдаю, как его ведут на вахту.

Зима, падают снежинки, а ему нипочем — снял шапку, и я глаз оторвать не могу: какая великолепная форма головы, и эта лысина — она его так украшает! Он идет такой красивый, величественный, похудевший. Бушлат полурасстегнут, и видна эта широкая грудь. А какой потрясающий разворот плеч!..» А Пельтцер в ответ: «Ну, Зинка, ты даешь, просто декабрист! Бестужев-Рюмин…»

— К декабристам-то приезжали жены... Наверное, сложнее всего было долгое время обходиться без общения с женщинами?

— Безусловно, но я не был бы самим собой, если бы позволил себе впасть в отчаяние по этому поводу. В лагерный период у меня случилось два романа — в зоне и на поселении. Первый — с учительницей лагерной школы, она приходила ко мне в библиотеку за книгами.

«После одной из репетиций дочка сказала: «Я столько вытерпела от тебя! Теперь мне уже никакой режиссер не страшен»
«После одной из репетиций дочка сказала: «Я столько вытерпела от тебя! Теперь мне уже никакой режиссер не страшен»
Фото: Фото из семейного альбома

Замужняя, муж работал в той же зоне, мать двоих детей, старше меня, но вдруг влюбилась. Видимо, подействовала популярность моего персонажа пана Пепичка из «Кабачка «13 стульев». Разумеется, я откликнулся на ее чувства, причем не один раз. Все-таки два года без женщины — очень много. Общались в библиотеке (с улыбкой), так что все было культурно. Но нашим отношениям не суждено было стать длительными. Вскоре на нас стукнули, меня вызвал к себе зам. по режиму и сказал: «Еще раз увидят с ней, я тебе лично кое-что (непечатное выражение) на пятаки порубаю». И скомандовал: «Кругом, шагом марш!» Все, мне было достаточно… А вот на поселении у меня случился настоящий роман. Жил я в деревне Калачиги Верхошижемского района Кировской области — первой в СССР сельскохозяйственной колонии-поселении. Ей быстро дали аббревиатуру БАМ — Барак Адиноких Мужчин.

Нас туда завезли человек 80, и… деревня загудела. Бабы местные там были нормальные (смеясь), но непокрытые, и мужики нормальные, только спившиеся, а тут приехали здоровые, изголодавшиеся зэки. Что началось! Драки регулярные — местные чуть ли не с дубьем ходили на нас. Но любое напряжение мгновенно снималось бутылем самогонки. И вот проживала там учительница, приехавшая на год по распределению после педагогического училища. Очаровательная девушка, совсем молоденькая, лет 18, а мне-то тогда уже за 30 было. Мы сдружились. Часами гуляли, я рассказывал ей, кто такой Станиславский, Бунин… Она ничего не знала. Но была такая добрая, отзывчивая. Говорила напевно, по-волжски окая: «Володюшка, хороший ты мой! Ох, как же ты уголовничком-то стал? Убил кого, ограбил?» — «Да нет же, никого я...» — «Ой, вы все говорите-то, что ни при чем-то…»

А у меня там приятель был — Володька-Одесса, так у него сложился роман с другой женщиной, Инной, которая, наоборот, была старше его. Педагог Воронежского университета, она отсиживала за взятку и так же, как мы, жила на поселении. Очень интересная дама, утонченная, образованная. Работала на свиноферме. Время от времени примораживала нам поросеночка, и мы вчетвером ночью срывались в лес, где разделывали свининку и жарили на костре шашлык... Странно пары у нас сложились. Мы с Инкой шуткой говорили: «Нам бы поменяться партнерами». Ну на самом деле, она и я — люди из интеллигентной среды — гораздо больше подходили друг другу. Так же, как 27-летний Вовка-Одесса — деревенский парень с Украины, отсидевший почти 10 лет, очень совпадал с Алькой — простой, кровь с молоком, девахой…

«Какое-то время после рождение Польки я еще продолжал оставаться безбашенным драчуном и авантюристом, видимо, это у меня в крови»
«Какое-то время после рождение Польки я еще продолжал оставаться безбашенным драчуном и авантюристом, видимо, это у меня в крови»
Фото: Елена Сухова

Когда пришла пора мне уезжать, Аля рыдала в голос: «Как же мне жить теперь без тебя, Володюшка-а-а?!» Я успокаивал: «Через месяц, на каникулы, приедешь ко мне, я тебя с мамой познакомлю, а потом доучишь последнюю четверть своих ребят, переберешься в Москву насовсем, и мы поженимся». Я действительно серьезно решил жениться. Видел же, что Аля хорошая, добрая, душой чистая, до меня вообще девицей была. Привык к ней. «Ничего, — думал, — вот привезу ее в Москву, год дома подержу, людям показывать не стану, мама с ней подзаймется, научит по-русски нормально разговаривать, следить за внешностью, ногти-губки подкрашивать... А потом выведу девушку в свет».

Вернулся я домой 1 февраля 1977 года — точно в день ареста, только четыре года спустя — один год мне скостили благодаря ходатайству артистов Театра сатиры.

Через несколько дней мама устроила банкет для всех, кто хлопотал за меня. Большой был сабантуй… Вскоре у меня закрутились бурные отношения со старой приятельницей — когда-то она окончила университет, а к тому времени работала в торговле. Через некоторое время я честно сказал ей: «Танечка, милая, прости, но ко мне должна приехать подруга с поселения, у меня перед ней серьезные обязательства». Для Татьяны это стало настоящим ударом… Вдруг получаю письмо из деревни Калачиги: «Володюшка, хороший мой, извини, но так уж случилось. Вовка-то Одесса вытолкал Инку взашей, и теперь мы с ним вместе…» Я был поражен, потрясен, ошарашен. С диким трудом сумел дозвониться до Али в ее глухомань, спросил: «Как все это случилось, Алька?»

Она объяснила: «Так чего ж, дров-то у меня не было. Вовка раз мне их привез, второй, потом Инка чего-то не то ему сказала, он ее и отдубасил влегкую. И ко мне пришел. «Люблю», — сказал, жениться обещал. Ну, я и не отказала ему, Володюшка. А и правда, что я в Москве-то буду делать? А Одесса-то, может, здесь останется…» С одной стороны, самолюбие мое мужское было жутко задето. Как же так, кого предпочла мне?! А с другой — почувствовал облегчение: «Боже, я же теперь свободен от всяких обязательств!» И тут же предложил Тане выйти за меня замуж. Уж больно не люблю один оставаться. Мы поженились, она забеременела, у нас родился ребеночек — 8-месячным он появился на свет. Но его… убили. Случайно. Врачи вкололи слишком большую дозу успокоительного препарата… А дальше не сложилась у нас с Таней семейная жизнь, три года поборолись за нее, но потом расстались.

Сейчас у нее замечательная семья.

— После возвращения из мест заключения трудно было устроиться на работу?

— На следующий же день после приезда я позвонил жене Марка Захарова актрисе Нине Лапшиновой, с которой мы вместе работали в Театре миниатюр. Я знал, что в то время, пока сидел, Захаров возглавил Театр имени Ленинского комсомола, и мне безумно хотелось туда попасть. Нина пригласила меня в гости. Я пришел. Часов пять мы с Марком Анатольевичем разговаривали — я рассказывал о своих лагерных делах. В конце беседы он спросил: «Как насчет поработать?» — «Был бы счастлив…» Потом Нина рассказала, что в моих актерских данных он не сомневался, но хотел посмотреть, не пришел ли я из зоны с фиксами, в наколках, разговаривающим на фене…

«Бабы местные на поселении были нормальные, но непокрытые, и мужики нормальные, только спившиеся, и тут приехали мы — здоровые, изголодавшиеся зэки. Что там началось!..»
«Бабы местные на поселении были нормальные, но непокрытые, и мужики нормальные, только спившиеся, и тут приехали мы — здоровые, изголодавшиеся зэки. Что там началось!..»
Фото: Елена Сухова

В театре я сразу же получил три роли — ввелся в спектакли вместо уволившегося Арчила Гомиашвили… Ни о чем в жизни так не жалею, как о том, что пришлось из этого театра уйти. Опять же из-за своего характера — снова и снова я попадал во всякие истории. С каким удовольствием вырезал бы их из жизни! На гастролях один карточный шулер в Ростове обыграл наших ребят из театра, я пошел к нему и, отыгравшись за них, забрал вообще все его деньги. А он, подлец, сдал меня в ментовку. Началась шумиха, но все обошлось, однако Захарова это насторожило. Потом было несколько скандалов. Один из них, в котором, кстати, был замешан не только я, получил огласку. Дело дошло до верхов. И на коллегии министерства постановили: должна полететь чья-то голова.

Тогда Захаров сказал мне: «Володя, вы человек битый, опытный, уйдете из театра на год-два, потом придете с нормальной характеристикой, и все может восстановиться». Я ушел, но больше уже туда не вернулся, хотя до сих пор считаю, что Марк Анатольевич был лучшим режиссером в моей жизни...
Покрутившись некоторое время свободным художником, я получил приглашение войти в труппу Московского еврейского театра. Проработал там буквально несколько месяцев (после чего ушел в театр Марка Розовского), но этот период оказался самым ценным в моей жизни. Потому что именно тогда я встретил Наташу (со смехом) — золотце свое самоварное. Пришел смотреть репетицию «Тевье-молочника» и увидел ее — она играла одну из дочерей Тевье. Режиссер говорит ей: «Сядьте, Наташа». А она в короткой юбке, видно, забыла надеть длинную репетиционную, поэтому никак не может пристроиться.

Смущается, краснеет, юбочку свою одергивает, а ноги-то красивые. И эта непосредственность мне так понравилась! Помню, подумал: «Вот женщина, мне б такую». А я сдружился с двумя ее подругами. Намекнул было им про свой интерес, но они отрезали: «Ты губищи-то не раскатывай, Наташка уже много лет замужем, у нее дочка 9-летняя. Так что тебе ловить нечего». «Ну-ну, — подумал я, — время покажет». И пригласил всех троих к себе домой. Вообще-то в той однокомнатной квартире мы жили вместе с мамой: я обитал на кухне, она — в комнате, но в тот период мама была в отъезде. Мы с девушками встретились, поболтали, водочку попили под жареные гренки и картошку, всем коллегам косточки поперемывали, и я снова пригласил их.

А когда Наташа во второй раз уходила, тормознул ее и сказал: «Очень хотелось бы встретиться с вами отдельно». Она ничего не ответила и ушла. Через несколько дней раздался телефонный звонок: «Володя, ставьте выгородку, я к вам приеду репетировать...» Я как раз вводился в спектакль, где у нас с Наташей была общая сцена. Она приехала, и вот уже 23 года мы вместе. (Смеясь.) В ту же ночь все срепетировали. А через день ее подруга рассказала: «Вот дуреха-то Наташка! Ее муж вернулся с гастролей, а она не нашла ничего лучше, как сказать ему: «Мы с тобой больше жить не будем, у меня есть другой человек». Я подумал: «Елки-палки, ну где же еще я найду такую ненормально честную женщину?!» Справедливости ради надо сказать, что к тому моменту семейные отношения Наташи дали серьезную трещину и явно подходили к концу. Сева — замечательный парень и актер хороший, просто по судьбе им с Наташей не суждено было быть вместе…

«Когда-то давно я вывел для себя такую формулу: любовь — это желание постоянно быть вместе. Так вот при разлуках с Наташей мне ее всегда не хватает. Едва увидев ее, я сразу понял: это та женщина, которая мне нужна»
«Когда-то давно я вывел для себя такую формулу: любовь — это желание постоянно быть вместе. Так вот при разлуках с Наташей мне ее всегда не хватает. Едва увидев ее, я сразу понял: это та женщина, которая мне нужна»
Фото: Елена Сухова

Несколько дней спустя я сказал Наталье: «Переезжай ко мне». И она приехала. Через полтора года у нас родилась Полинка. Я безумно ждал этого события. Рождение Польки — абсолютно поворотное событие в моей жизни. Оно просто переломило меня. Не могу сказать, что сразу все встало на свои места, какое-то время я все равно еще продолжал оставаться безбашенным драчуном и авантюристом, видимо, это у меня в крови. Но занимаясь с дочкой — такой желанной, долгожданной, вдруг впервые в жизни почувствовал огромную ответственность. Если до этого мне было слегка наплевать на себя — мол, что будет, то и будет, то теперь стал осознавать: «Я отвечаю не только за себя, за мной Поля и Наташа, их будущее. Не дай Бог, что-нибудь случится, как они без меня будут жить?»

И уже прежде, чем пускаться во все тяжкие, начинал взвешивать: что из этого может выйти? Так постепенно и научился сдерживаться, подавлять ненужные эмоции, в общем, перестал бить в глаз, как в бубен… Так получилось, что дочка от нас, родителей, взяла все самое лучшее. От Наташи — тактичность, сдержанность, умение выслушать, смолчать. А от меня — бешеную энергетику, дикое желание работать, жажду победить, преодолеть, догнать, обогнать... Сейчас Полина работает в Малом театре. Занята уже в трех спектаклях, репетирует. Еще мы с ней вместе работаем в антрепризах. После одной из репетиций спектакля «Летели два крокодила», где мы играем с Татьяной Догилевой и Людмилой Нильской, Полина сказала: «Я столько вынесла от тебя! Теперь мне уже никакой режиссер не страшен». Я и правда был по отношению к ней очень требователен.

Заставлял преодолевать себя. Ведь для артиста это самое главное умение. Если тебе говорят: «Покажи хромую утку», ты должен в ту же секунду ее показать. А коль не можешь, начинаешь канючить: «Я сейчас подумаю», значит, ты не профессионал… Я получаю огромное удовольствие от участия в антрепризных спектаклях. А недавно впервые стал продюсером. Очень понравилась пьеса «Как стать желанной», и я решил сделать по ней спектакль. Вложил в постановку собственные деньги, сам выбрал режиссера — Петра Белышкова, сам пригласил актеров — Аллу Довлатову, Славу Гришечкина, Володю Епископосяна, Полину, а сейчас репетирую в этом проекте и осуществляю художественное руководство. В марте спектакль будет показан на сцене Театра имени Гоголя. Верю в успех. А как иначе? Кто не рискует, тот не пьет шампанское.

— Владимир Абрамович, судя по многочисленным бракам и романам, вы человек весьма любвеобильный.

Как же вашей нынешней жене удалось удерживать вас возле себя в течение 23 лет, почему вы связались такими прочными узами именно с этой женщиной?

— В Наташе есть какая-то особенная надежность. Когда я вспыхиваю, она всегда умеет сдержать себя, промолчать, и не потому, что слабая, а потому что щадит, бережет меня. Когда-то давно я вывел для себя такую формулу: любовь — это желание постоянно быть вместе. Так вот, при разлуках с Наташей мне ее всегда не хватает. Говорю же, едва увидев ее, я сразу понял: это та женщина, которая мне нужна. С ней мне всегда будет хорошо.

События на видео
Подпишись на наш канал в Telegram



Новости партнеров




Звезды в тренде

Анна Заворотнюк (Стрюкова)
телеведущая, актриса, дочь Анастасии Заворотнюк
Елизавета Арзамасова
актриса театра и кино, телеведущая
Гела Месхи
актер театра и кино
Принц Гарри (Prince Harry)
член королевской семьи Великобритании
Меган Маркл (Meghan Markle)
актриса, фотомодель
Ирина Орлова
астролог