«Мы с братом были не просто дети, мы были ЕЕ дети. Мессинг долгие годы был очень сильно к нашей маме привязан — это светилось в его глазах, когда он смотрел на нее. Но никаких попыток объясниться Вольф Григорьевич больше не предпринимал. Обожал маму с некоторого расстояния, молча», — уникальными воспоминаниями о Вольфе Мессинге делится Луиза Хмельницкая.
«То, что знаменитый Вольф Мессинг влюблен в нашу маму, не было секретом ни для нас с братом, ни тем более для папы, — рассказывает Луиза Хмельницкая. — Однажды я спросила: «Пап, а как ты это вообще терпел? Столько лет Вольф Григорьевич приходил к нам в дом, смотрел на маму обожающими глазами. Как ты к этому относился?»
— «Ну, как я мог к этому относиться... Это же Мессинг!» — ответил папа, и непонятно, чего в его голосе было больше: благоговения или гордости. Видимо, папа считал: если сам Мессинг предпочел его жену — это все равно что официальный документ: «Хмельницкая Зинаида Ивановна является самой лучшей женщиной на планете Земля. Печать. Подпись». Ну как тут не гордиться? Ну а то, что папа, будучи человеком довольно ревнивым, к Мессингу совсем не ревновал... Так Вольф Григорьевич в его глазах был каким-то особым созданием, кого нельзя ставить в ряд обычных мужчин. В нашей семье к Мессингу все относились с большим пиететом. Я думаю, если бы не он — многое у нас сложилось бы иначе. И уж точно мой брат, Борис Хмельницкий, не стал бы тем, кем он стал — известным актером. Одно слово — чудотворец! И все же мне кажется, в том, что касается мамы, Вольф Григорьевич был самым обычным мужчиной.
Ничто человеческое ему было не чуждо. И робел, и страдал, видимо, как все... И как многие другие — был отвергнут.
Это случилось в 1944 году, еще до его встречи с будущей женой — Аидой Михайловной. То есть — очень давно. Из нашей семьи никого уже в живых нет, так что, пожалуй, я вообще осталась единственной, кто знал Мессинга еще со времен войны. И хотя мне тогда было всего шесть лет, я помню наше с Вольфом Григорьевичем знакомство очень ярко...
Никогда не врите Мессингу!
Наш с Борисом, или, как брата звали в семье — Бобиком, папа был офицером. Мы часто переезжали на новое место службы папы — Спасск, Благовещенск, Хабаровск, Житомир, Львов... Папа всегда просил выделить нам жилье рядом с работой, окно в окно.
Была у нас с ним такая игра: когда мама заканчивала приготовления к обеду, я звонила папе на службу: «Алексей Григорьевич, Зинаида Ивановна просит вас к столу!» После чего он подходил к окну и махал мне рукой. А через пять минут уже был дома, и мы садились за стол.
На Дальнем Востоке даже во время войны никогда не было голода — такая уж там природа. Помню, маршал Малиновский подарил папе катер, и мы на этом катере ходили по Амуру — рыбы было столько, что это даже затрудняло ход. Дома всегда стояли огромные бочки с красной икрой — мама нам с Бобиком по целой тарелке икры накладывала. А я мечтала, что, когда вырасту, ни за что не стану есть эту «гадость». Еще папа был потомственным охотником, а зверья вокруг было столько, что никому и в голову не приходило вводить какие-то сезонные ограничения на охоту.
Мясо подстреленного папой кабанчика мама потом раздавала всем соседям. Были у нас еще таежный мед и ягоды, которые мы собирали ведрами! Неудивительно, что к нам на Дальний Восток с удовольствием приезжали гастролировать все знаменитые артисты того времени — Лидия Русланова, Клавдия Шульженко, Борис Брунов. А после концерта папа водил нас всех с ними знакомиться за кулисы. Правда, это касалось только дневных концертов. На вечерние родители ходили одни. Но мы с Бобиком, пользуясь папиным служебным положением, всякий раз тихонечко проскальзывали в зал (контролеры нас знали). Спрячемся в полумраке балкона и смотрим представление. А в конце — пулей домой, чтобы успеть до родителей. Вот так, с балкона, тайком, мы с братом в мае 1944 года впервые смотрели на Вольфа Мессинга.
Мне было шесть лет, а Боре — четыре. И мы были потрясены, как этот артист угадывал чужие мысли.
С нашего балкона мы видели и родителей. Помню маму в первом ряду партера — в ее лучшем платье, бордовом, крепдешиновом. У нее было два платья для выхода — бордовое и синее. И мама, собираясь на концерт, всегда спрашивала у папы: «Какое платье надеть?» И если папа отвечал: «Бордовое», — значит, приехал очень знаменитый артист. Как, например, Вольф Мессинг.
И вот под восхищенные аплодисменты маэстро закончил свое выступление. Родители поднялись и направились за кулисы, знакомиться с Мессингом. Жаль, я не видела, что было дальше. Но, насколько я понимаю, все случилось именно тогда: Вольф Григорьевич влюбился в маму с первого взгляда.
А она это почувствовала — женщины ведь умеют чувствовать такие вещи. И вот на следующий день мы сидим с братом на крылечке и видим: вдалеке по тропинке, что ведет к нашему дому, идет Мессинг. Его же невозможно ни с кем спутать — эти пышные кучерявые волосы, походка. Влетаю в кухню: «Мам, к нам идет Вольф Григорьевич!» «Скажи ему, пожалуйста, что меня нет дома», — видимо, мама все поняла еще накануне. Снова выхожу на крылечко к Бобику. И вот, наконец, к дому приближается Мессинг. Смотрит на нас, улыбается: «Лузочка, Боречка, здравствуйте!» Вот откуда, спрашивается, он мог знать наши имена? Ведь он нас никогда не видел. Но мы были слишком малы, чтобы удивляться таким вещам. Я говорю: «Здравствуйте. А мамы нет дома». Тут гость наклоняется и ласково заглядывает мне в глаза: «Лузочка!
Ты, наверное, просто не заметила. Но мама ваша домой уже вернулась, и сейчас она лежит в дальней комнате на софе, а под головой у нее подушечка, вышитая крестиком». Точно! Есть у нас в дальней комнате и софа, и подушечка... Вот только откуда этот человек все знает? Я почувствовала страшную неловкость. Неприятно, когда тебя ловят на вранье. И вот Мессинг, мягко отстранив нас с братом с дороги, уже входит в дверь. Мы — за ним. Помню смущенное лицо мамы, которая вышла из дальней комнаты ему навстречу (не иначе как и правда лежала на софе). Какие-то сбивчивые слова, которыми они обменялись. Мама сказала: «Извините, муж на работе. Приходите лучше, когда он будет дома». Ну а Вольф Григорьевич посмотрел на нее, посмотрел да и откланялся. Наверное, он просто все про маму понял.
И как она любит папу. Мама ведь более десяти раз переезжала с места на место с папой — ей и в голову не приходило роптать из-за этого. Когда папу стали посылать в Ленинград на учебу, а он отнекивался: дескать, куда же я поеду, у меня жена и двое детей, мама не позволила папе пожертвовать карьерой. «Немедленно, — сказала, — вернись к командующему, скажи, что ты согласен!» В итоге папа получил высшее образование заочно. Помню, как мама сидела рядом, когда он выполнял задания, и у него даже рука отнималась от усталости. В результате папа окончил академию с отличием.
Раньше каждый год офицерам давали бесплатные путевки в военные санатории. Папе как-то дали две путевки то ли в Сочи, то ли в Ялту. Мама сказала: «Что-то у меня печень прихватило, поезжай без меня». И тогда папа у нас на глазах порвал путевки.
Ему без мамы было неинтересно, хотя любой другой мужчина обрадовался бы. Вот такая у родителей была любовь! И Мессинг, посмотрев на маму, все это понял, но продолжал восхищаться мамой.
На следующий день Вольф Григорьевич пришел опять. На этот раз мамы действительно дома не было, о чем я с чистой совестью и сообщила. А он опять улыбнулся: «Знаю. Но Вольф Григорьевич сегодня пришел к вам. Пойдемте-ка гулять!» Он всегда так себя называл: не «я», а Вольф Григорьевич. В тот день мы часа два бродили по парку. Мы с Бобиком что-то ему рассказывали. Потом я рассматривала перстень на руке у Вольфа Григорьевича. Пробовала снять — бесполезно, мешало утолщение на пальце. (Этот знаменитый перстень, который Мессинг считал своим талисманом, через много лет бесследно пропадет с его пальца в день смерти.) Ну а потом мы с Бобиком стали…
гадать Мессингу на ромашке. И все никак не могли правильно сосчитать лепестки. Помню, как Вольф Григорьевич нежно ухмылялся, глядя на нас. Это действительно, наверное, было смешно: два прелестных существа гадают на ромашке знаменитому предсказателю, способному видеть прошлое, настоящее и будущее.
Сейчас я думаю, зачем этот человек тратил на нас время? Кажется, он испытывал большую душевную потребность в общении с маленькими детьми — не умеющими притворяться и способными на самую искреннюю дружбу. К тому же мы с Бобиком были не просто дети, мы были ЕЕ дети. Мессинг не то чтобы перенес свою привязанность с мамы на нас, нет, он к ней долгие годы был очень сильно привязан — это светилось в его глазах, когда он смотрел на маму.
Но никаких попыток объясниться с ней или просто поговорить наедине, насколько я знаю, Вольф Григорьевич больше не предпринимал. Обожал ее с некоторого расстояния, молча. А вот свою привязанность к нам он мог свободно выражать. И сколько бы потом Вольф Григорьевич к нам в дом ни приходил (а это случалось на протяжении многих лет) — я даже не помню, разговаривал ли он о чем-нибудь с мамой или с папой. Мне кажется, в основном рассказывали что-то ему мы с Борей — а великий маэстро слушал нас с неизменной нежной улыбкой.
Мессинг предсказал победу за год до нее
Несколько раз мы были свидетелями проявления уникального дара нашего друга. Когда мы гуляли с ним первый раз, был май и цвела сирень.
Я больше никогда и нигде не видела такой пышной сирени, как на Дальнем Востоке. И вот Вольф Григорьевич отломил тугую гроздь, поднес к лицу, вдохнул аромат и говорит: «А на следующий год, когда сирень начнет распускаться, война закончится. Мы победим». И точно! Сирень начала распускаться 9 мая 1945 года. Помню, как, услышав по радио о победе, мы с Борей от радости прыгали на железной кровати. И вдруг вспомнили, что год назад победу предсказал нам Вольф Григорьевич!
Много позже я узнала, что он и дату смерти Сталина предсказал. Мне рассказывали, что Сталин сам спросил Мессинга об этом, а тот ответил очень аккуратно: мол, вас не станет в день еврейской Пасхи. В 1953 году еврейская Пасха пришлась на 5 марта... Как же Мессинг это делал? Объяснения, которые я позже читала, не кажутся мне убедительными.
Я сама, своими глазами видела, что все происходит совсем не так. Помню приезд Вольфа Григорьевича к нам в Житомир, куда папу перевели служить в 1950 году (этот год мы встречали в поезде Хабаровск — Киев). Мессинг там гастролировал и, разумеется, навестил нас. Помню, как мы готовились к его приходу: мама раскатала тесто, мы с братом сели лепить пельмени. Потом мама принялась за борщ.
И вот Вольф Григорьевич наконец пришел. Видно было, как он соскучился и рад нас видеть. Пока мама накрывала на стол, а папа ей помогал достать посуду, мы попросили Вольфа Григорьевича угадать наши задания. Я побежала в другую комнату, достала с полки первый том толкового словаря Даля, открыла на произвольной странице — оказалось, на букву «б». А от маминого борща, разогревавшегося в дровяной печи, шел такой аромат, что я и загадала слово «борщ».
И поставила томик на место. После чего мы с братом позвали Вольфа Григорьевича к нам в комнату. Много раз мне доводилось слышать, что Мессинг угадывал мысли при помощи импульсов, возникающих при физическом контакте. Мол, именно поэтому он всегда держал человека за руку. Но — ничего подобного! Мы с Бобиком стояли у окна, а Мессинг — на некотором отдалении от нас. Он говорил: «Думайте! Думайте о том, что я должен делать!» Я подумала: «Книжный шкаф» — он подошел к шкафу. Я подумала: «Третья полка» — он поднес руку к третьей полке. «Левее» — он передвинул руку. «Первый том словаря Даля» — и Мессинг снял с полки тот самый том! Он открыл его, нашел глазами нужную строчку и рассмеялся: «Борщ!
Действительно, идемте-ка есть борщ!» Привыкнуть к таким вещам было непросто, а осознать — тем более. Мы с Бобиком, как нормальные советские дети, принялись искать материалистическое объяснение происходящему — и быстро нашли. Разгадали «великую тайну» Мессинга! Дело в том, что у него на шее с правой стороны был жировик — размером с небольшое яблоко. И воротник пиджака заметно оттопыривался. «Бобик, — поделилась я с братом, — у него там спрятан датчик! Ему всё подсказывают!» Кто подсказывает, зачем и откуда он сам узнает наши мысли — об этом мы как-то не подумали. И уверенно выдали Мессингу свою версию. Как же он хохотал! Но разубеждать нас не стал, и мы еще несколько лет верили в датчик.
Ну а уезжая, этот поразительный человек вдруг сказал нам с братом: «Как же хорошо, что вы у меня есть!
Вольф Григорьевич, в сущности, так одинок. Я ведь ни с кем не общаюсь. Потому что я вижу, что люди думают». Да, он именно так и сказал. Не «чувствую», не «считываю», не «угадываю», а «ВИЖУ»...
Вскоре Вольф Григорьевич женился на Аиде Михайловне. И его одиночество отступило. Хотя детей Мессинг так и не решился завести — видимо, опасался, что может быть какая-то аномалия. Никому не желал повторения своей судьбы! Видимо, его дар был большой обузой. К примеру, Мессинг знал дату смерти своей жены. Знал — и пытался надеяться: «Ну пусть на этот раз будет ошибка! Пусть хотя бы на этот раз!» Каково же было его отчаяние, когда за несколько дней до роковой даты Аида Михайловна заболела и попала в больницу. Тоску и тревогу Мессинга трудно описать. За поддержкой он поехал к моим родителям, с которыми после долгого перерыва как раз возобновил общение (благодаря нам с Борей, о чем речь — впереди).
Тем более что наша семья к тому времени уже перебралась в Москву и была неподалеку. Дальнейшее рассказал мне брат, который стал свидетелем этих событий. Сначала Мессинг сидел почти спокойно. Потом вдруг вскочил: «Сейчас ей будут делать операцию. И допустят ошибку!» Он помчался в больницу, но Аида Михайловна уже была в операционной. И как бы Мессинг туда ни рвался — его не пустили. Он кричал об ошибке, о том, что все еще не поздно исправить, он колотил в запертую дверь — бесполезно. Стоит ли говорить, что Вольф Григорьевич оказался прав: во время операции была допущена ошибка, и бедная женщина умерла. Что пережил за эти часы сам Мессинг — даже вообразить страшно. Он ведь очень глубоко привязывался к людям.
И Аиду Михайловну любил всем сердцем.
Что же касается мамы — мне кажется, что чувства к ней Вольф Григорьевич пронес через многие годы. Просто чувства, которые он испытывал к ней и к Аиде Михайловне, были разного рода. И потому не мешали одно другому. Ну а маме, я думаю, было очень приятно, что у нее есть такой верный поклонник. И при этом настолько деликатный, что это ее совершенно ни к чему не обязывало. Не говоря уж о том, что он — настоящий волшебник и творит для нас для всех добрые чудеса.
Держись за датчик!
Наша мама сама была очень музыкальна и мечтала, чтобы мы с Бобиком учились в консерватории. И я воплотила ее мечту, поступив в Львовскую консерваторию на класс фортепьяно.
А вот Боря, учившийся в музыкальном училище на факультете баяна и дирижера оркестра народных инструментов, в последний момент свернул немного в сторону. Просто один его приятель поехал в Москву и там поступил в театральный вуз. Брат загорелся: «Я тоже хочу быть артистом!»
Надо сказать, желание его выглядело абсолютно нереалистичным. Дело в том, что Бобик заикался. Это началось у него с трех лет. С тех пор, как его напугал петух. Дело было так: наша мама держала кур, нужен был петух, и папа где-то раздобыл его. Но в тот вечер папа очень поздно вернулся домой и посадил петуха до утра на комод в кухне. А Бобик, как это с ним нередко случалось, посреди ночи проснулся и побрел на кухню, к печке, где стоял горшок с кашей. Свет он зажечь не мог — не доставал до выключателя, так что действовал на ощупь.
И тут разбуженный шумом петух спикировал на брата. Бобик побежал в спальню и несколько часов не мог вымолвить ни слова. А когда все-таки заговорил, выяснилось, что он заикается, особенно на звуках «т» и «к». Папа страшно переживал: «Сам не знаю, зачем я туда посадил этого проклятого петуха!»
И вот теперь Бобик захотел в театральный институт, словно у него с речью все в порядке. Я, конечно, удивилась, но, если Бобик сказал: «Я хочу», это не обсуждалось. Мы с ним были как одно целое. Даже у близнецов редко такое бывает. Помню, мы в детстве разыгрывали театральные этюды: Боря становился за мной, я убирала руки за спину, и он жестикулировал вместо меня. И вот мы с ним из Львова, где тогда жили с родителями, отправились в Москву, в Щукинское училище.
Родители, конечно, отнеслись к этому как к чудачеству, но договорились с папиным товарищем — генералом Востоковым, что тот нас приютит. Но мы даже не смогли как следует воспользоваться гостеприимством — Боря срезался на первом же туре: от волнения он стал заикаться сильнее обычного. Мы вернулись во Львов, Боря окончил училище... Но к лету выяснилось, что о своей мечте он не забыл. И что мы снова едем в Москву. Что ж! Я подобрала брату литературные отрывки, где поменьше букв «к» и «т». А мама, провожая нас, посоветовала, чтобы мы разыскали в Москве Вольфа Григорьевича, который не объявлялся у нас уже несколько лет. Ни адреса его, ни телефона мы не знали — Мессинг же всегда сам нас находил. Но в те времена в крупных городах, а тем более — в столице, работало адресное бюро. Подходишь к киоску и говоришь: «Вольф Григорьевич Мессинг».
Платишь 10 копеек, и через 15 минут у тебя уже есть адрес и телефон. Когда мы с Борей увидели этот адрес, страшно удивились. Потому что это был тот же дом, в котором мы останавливались у Востокова — большой генеральский дом на Соколе. Выходит, год назад мы жили по соседству с нашим Вольфом Григорьевичем.
И вот мы с Бобиком — перед дверью Мессинга. На вид — слишком все простенько для такого богатого дома. Ручка болтается, и даже глазка в двери нет. Впрочем, зачем Мессингу глазок? Мы позвонили, и через минуту из-за закрытой двери раздалось: «А, Лузочка и Боря пришли! Сейчас, сейчас открою». Как же мы были рады его видеть! Вольф Григорьевич был дома один. Сразу повел нас на кухню, довольно тесную и тоже какую-то простоватую — во всяком случае, для знаменитости такого уровня, как он.
Самая обычная газовая плита, на ней — закопченный чайник. Сам Вольф Григорьевич, которого мы привыкли видеть в концертных пиджаках с иголочки, теперь выглядел очень обыденно: самые простые брюки, домашняя рубашка. С одной стороны — чего удивляться? Человек у себя дома. А с другой — ну какой же он человек! Полубог! Но, как бы то ни было, самое главное по-прежнему оставалось при нем: способность видеть нас насквозь. «Что, артистом хочешь стать? — сказал он, едва взглянув на Борю. — Ну что ж, Вольф Григорьевич всегда с тобой. Давай, положи руку на датчик. Помнишь, вы с Лузочкой сочинили про Вольфа Григорьевича, что у него на шее есть датчик?» Боря сначала думал, что это шутка. Но Мессинг все-таки заставил его потрогать жировик на шее.
Ну а дальше произошло настоящее чудо.
Вернее — целая цепь чудесных событий. Боре удалось пройти один тур за другим. Он совершенно не заикался! Хотя прочесть заранее выученную прозу, да еще почти без коварных «к» и «т» — одно. А экзамен по технике речи — совсем другое. Это был последний творческий конкурс, и мы очень боялись. Чуть запнешься — и до свиданья. И вот мы с Бобиком в назначенный день приходим, а Щукинское — пустое. Никого нет! Оказалось, мы перепутали, и экзамен прошел накануне. Секретарша из приемной комиссии, Ирочка, с которой мы успели подружиться, горюет вместе с нами. И тут по коридору идет какой-то профессор из приемной комиссии. Интересуется, в чем дело, а выяснив, говорит Ирочке: «Ну а что... Прекрасный парень этот Хмельницкий. Я же видел его на других экзаменах. Была не была, поставьте ему там в ведомость пятерку за технику речи». Не помня себя от счастья, мы мчимся на Центральный телеграф — звонить Мессингу.
Набираем номер и слышим: «Знаю, знаю. У вас пятерка. Ведь Вольф Григорьевич всегда с вами...»
В принципе дальше можно было уже и не волноваться. Потому что о чем волноваться, если Мессинг с нами? И все же нас с Борей пугало сочинение — брат был таким безграмотным, что по 150 ошибок делал в диктанте. В последний момент я придумала выход: мне в газете попалась статья о писателе Писемском — к его юбилею. Рассудив, что биографию и творчество Писемского никто все равно не знает, я сунула эту статью Бобику: «Среди тем сочинений обязательно будет хоть одна по Пушкину. Бери ее. Начни со слов: «Александр Сергеевич — наш великий поэт», а остальное спиши из этой статьи. Бери нейтральные куски. Например: «В этом произведении Пушкин обрисовывает плоды дворянской праздности» и так далее».
Бобик так и сделал. Списал, что нужно, внимательно и без ошибок — и сдал сочинение на проверку. Стали мы звонить Мессингу, а он: «Знаю, знаю. Тебя, Боря, приняли!»
И вот пришел день объявления результатов. Зачитывают списки поступивших — Бори среди них нет. Как же так? Неужели Вольф Григорьевич в последний момент подвел? И тут читавший списки спохватывается: «Ах, я не заметил. Тут еще Хмельницкий». После мы увидели и рецензию на Борино сочинение: «Изложено очень грамотным литературным языком, но, к сожалению, совершенно не по теме». И стоит тройка. Ее Боре, к счастью, вполне хватило.
В тот же день мы позвонили маме, чтобы сообщить поразительную новость.
Мама разрыдалась прямо в трубку. Помню, она восклицала: «Ну разве такое чудо могло бы случиться без ЕГО помощи? Это он, все он — Мессинг!» Странно, но в тот момент никто из нас совсем не думал о том, что будет дальше. Каково заике придется в театральном училище? Мы просто знали почему-то, что все будет хорошо. Так оно и вышло. Нет, Вольф Григорьевич не вылечил Борю от заикания. Ему помог другой человек, о котором мы узнали очень кстати и как будто бы случайно. Профессор Деражне лечил заикание особым прибором — корректофоном. Это такое устройство, которое вставляется в уши и создает шум. Собственно, это просто наушники. Смысл в том, что человек говорит, но не слышит себя. А значит, не нервничает из-за того, что заикается. Ну а перестав нервничать, он перестает и заикаться.
Так началась яркая карьера Бори. Его взял к себе на «Таганку» Юрий Любимов. Боря и Толя Васильев сочинили «зонги» (песни. — Прим. ред.) к знаменитому «Доброму человеку из Сезуана». Папу в это время перевели на службу в Центральный дом Красной армии в Москву. С Вольфом Григорьевичем мы по-прежнему дружили. Особенно с того момента, как он овдовел. Мессинг, правда, постоянно уезжал куда-то на гастроли, но, как только на какое-то время возвращался в Москву, мы сразу встречались. Только Боря часто не мог вырваться из-за спектаклей или съемок в кино. «Знаю, знаю, Боря сегодня не придет, — пресекал Мессинг мою попытку извиниться за брата. — У него сегодня генеральная репетиция. Вольф Григорьевич все знает!»
В 1974 году его не стало. Человека, которого я знала тридцать лет из моих тогдашних тридцати шести...
Который тридцать лет говорил мне: «Лузочка, какое же это счастье, что вы с Борей есть! И помните: Вольф Григорьевич всегда рядом с вами!» А ведь это правда — он и сейчас рядом. Это трудно объяснить. Но когда в сложных ситуациях я смотрю на небо, то обращаюсь и к Господу Богу, и к Мессингу. Наверное, потому, что в своей жизни я видела чудеса не только от Господа, но и от Вольфа Григорьевича».
