Когда отец Олега Басилашвили узнал, что его сын собирается стать артистом, он пришел в ярость: «Ну что ж, хочешь быть артистом — будь. Но учти: я тебе помогать не буду ни в чем и никогда!»
— Олег Валерианович, почему ваш отец был против того, чтобы вы стали актером?
— Потому что у него, как, впрочем, и у моей мамы, было свое мнение на сей счет. «Что это за профессия? Это проституция... — говорил он. — Мужчина подкрашивает губки, глазки и выходит на сцену. Омерзительно! Ему уже за 40, а он все мальчиков играет. Что это такое? Ты таким же хочешь быть?!» Как фронтовик, прошедший через ад войны, он не мог понять всего этого. Даже когда по радио кто-то из известных артистов читал какую-нибудь прозу, папа возмущался: «Выключи немедленно! Ненавижу! Народ голодает, а у него глотка жиром смазана...» Правда, когда спустя много лет мы приехали с гастролями Большого драматического театра в Москву, отец, посмотрев спектакль, пришел ко мне и сказал: «Беру свои слова обратно — ты занят действительно серьезным делом». Это была самая высокая похвала в моей жизни.
Со стороны отца мои предки — из грузинской крестьянской семьи. Несколько лет назад мы с двоюродной сестрой и ее мужем поехали на его родину — в село Карби Цхинвальского района. Там вся деревня с фамилией Басилашвили, и все они приветствовали нас. При этом меня как артиста люди совсем не знали. Но, узнав, что приехали внук и внучка Ношревана Кайсосровича (это мой дед), собрались и устроили пир горой — такой, какой могут делать только грузины. Я спросил, где жил Ношреван, они сказали: «Вот его земля». У него, оказывается, ее много было, но она всегда пустовала, поскольку дед был человеком ленивым и ничего на ней не делал. Тем не менее участок этот, где дом его стоял, жители сохранили, ничем не застроили. И они говорили нам: «Это ваша земля, мы туда никого не пускаем. Приезжайте и стройте — поможем…» Так вот, дед мой хотя родом и из крестьян, но получил образование в Тбилиси, служил в армии, дослужился до полковника. Когда их полк стоял в Польше, он влюбился в польку и женился на ней, что было запрещено. Деда разжаловали, и он с женой вернулся в свою деревню. Так что во мне есть частичка и польской крови.
А с материнской стороны у меня все попы. Прадед был священником, бабушка, Ольга Николаевна, воспитывалась в Московском епархиальном училище, дядья мои тоже были в сане. А дед, Сергей Михайлович, хоть и окончил Московскую духовную семинарию, но в священники не пошел — второе образование получил в Училище живописи, ваяния и зодчества и стал архитектором. Строил и обычные дома, но в основном занимался реставрацией и строительством церквей. До революции он получил звание почетного гражданина Москвы. Когда моя мама захотела поступить на филологический факультет МГУ, ее как раз по этой причине не приняли. Она в слезах пришла жаловаться деду, а тот сказал: «Ты хочешь наукой заниматься или тебе важен только диплом?» — «Хочу быть ученым». — «Вот и учись, кто тебе мешает. Ходи, слушай лекции, и все получится». Два года мама посещала университет, и никто не знал, что она не студентка. Когда, наконец, все открылось, профессор добился того, чтобы ее официально зачислили. В результате мама, Ильинская Ирина Сергеевна, стала доктором филологических наук, автором многих научных работ, книг о Пушкине, редактором первого тома Словаря языка Пушкина... У нас в доме часто бывали светила филологической науки, я слушал их умные разговоры и узнавал массу интересного.
С отцом мама познакомилась в университете — он учился на этнографическом отделении. Сначала и был этнографом, ездил с экспедициями в Хевсуретию, исследовал жизнь и быт древних хевсуров. А потом вдруг неожиданно стал связистом, работал на почтамте на Мясницкой улице. Оттуда его направили преподавать в политехникум связи, со временем он стал директором этого учебного заведения. И отдал ему буквально всю свою жизнь. Отец был прекрасным педагогом — хотя и жестким, но всегда справедливым. Студенты его очень любили.
— Ваша семья жила в Москве?
— Да, у деда. Он имел отдельную пятикомнатную квартиру на Покровке, но, когда после революции всех уплотняли, две его комнаты экспроприировали. Повезло — к нам подселили очень хороших людей. В одну комнату — простую, необразованную работницу в красной косынке Настасью Васильевну Маркову, ее мужа Костю, маму Агашу и кота Барса. А в другую — акушерку Марью Исааковну Хургес, которая впоследствии принимала у моей мамы роды. Все мы были как родные люди. Скандалы, разумеется, случались, но это были не склоки врагов в коммуналке, а просто семейные ссоры. Хорошо помню, как в войну все друг другу помогали, делились последним.
Наша семья насчитывала 6 человек: дедушка, бабушка, мама, папа, его сын от первого брака Жора, которого отец забрал с собой из Грузии, и я. Центром семьи была бабушка. Настоящая домашняя хозяйка — властная, бескомпромиссная. Я очень любил ее. Она нигде не работала, зато была замечательной хозяйкой дома. Почему-то в нашей стране считается, что домашняя работа — это так, между делом, ерунда какая-то. А в Швеции, например, государство за свой счет предоставляет неработающим женщинам двухмесячный отпуск. Понимают там, что ведение дома — тяжелейший труд. Бабушке моей, разумеется, никто ничего не платил, тем не менее благодаря ей квартира наша содержалась в идеальном порядке. Полы мылись ежедневно, натирались воском до зеркальности, занавески на дверях и окнах, кружевные салфеточки — которые, кстати, она вязала сама — сверкали белизной. Все вокруг блестело, сияло, дышало... Воспитывала бабушка меня своеобразно. Например, однажды я за что-то обиделся на Настю, пошел к ней в комнату, взял ее ключи и спрятал в вазу. Отомстил, значит. Когда кинулись искать пропажу, спрашивали и меня, но я, разумеется, говорил, что ничего не знаю. Наконец все выяснилось, меня вывели на чистую воду. И что сделала бабушка? Молча взяла полотенце, намочила его под краном и выдрала внука как сидорову козу. А попутно объяснила, что воровство — грех. На всю жизнь запомнил.
— Со сводным братом вы дружили?
— Брат был значительно старше меня — 22 июня 1941 года, когда началась война, мне было 6 лет, а он, хорошо это помню, как раз накануне окончил Сумское артиллерийское училище. В подростковом возрасте Жора был парнем хулиганистым, связался с какой-то подозрительной компанией. У меня сохранилась его финка с вырезанной буквой «Ж», которую отец у него отобрал, после чего упек сына в артиллерийское училище. Жора стал лейтенантом, конечно, ушел на фронт, возглавил батарею, потом получил звание капитана. Писал отцу: «Вот ты еще лейтенант, а я уже капитан». Кстати, сражались они где-то очень близко друг от друга. После битвы на Курской дуге Жора попал в военно-полевой госпиталь, был направлен в тыл, после чего исчез навсегда. Разыскивали его долго, но следов так и не нашли… Мне война запомнилась страшным голодом, хотя мы с мамой и бабушкой эвакуировались в Тбилиси. Но там было так же голодно, как и в Москве. Жили мы во дворе Тбилисского университета. Там был парк, в нем росло дерево с плодами серебристого цвета, которые мы называли «пшаты» — что-то типа оливок, но только они были незрелые. Так вот, мы с ребятами лазили на это дерево и обжирались тех сладковато-вяжущих пшат до отвала — обманывали голод. А вообще, еды не было никакой. У меня даже туберкулез открылся, потом, правда, его как-то залечили.
— В те годы вы где-то учились?
— Да, первые два класса ходил в тбилисскую школу, а в 1943 году мы вернулись в Москву и я поступил в школу № 324, ту самую, которую окончил мой брат. Радостного ощущения от учебы у меня не было. Всех нас зажимали, заставляли жить по ранжиру, а если кто-то из этого ранжира выбивался, его тут же били по голове. Но это все я теперь понимаю, а тогда ни о чем таком не задумывался, был обыкновенным советским мальчиком — пионером, комсомольцем. Только учеба радости не доставляла. Вообще, я был очень плохим учеником, а по математике — совсем идиотом, ничего не соображал. Кроме двоек, других оценок не имел. Когда на экзамене в 10-м классе меня спросили: «Каково отношение катета к гипотенузе?» — я ответил: «Хорошее». А как иначе ответить? До сих пор не знаю. И вообще считаю, что заставлять человека учить то, в чем он ничего не понимает, порочно. Зачем? Научили сложению, вычитанию, таблице умножения, дали понять, что такое алгебра, и оставьте его в покое. Пусть он идет по другой стезе. Но нет, вдалбливают ведь эту фигню с тангенсами и котангенсами… А поскольку я человек прилежный, то исправно сидел над этими задачами с утра до ночи, ломал голову. Соответственно, ни на что другое времени не оставалось. В результате хватал двойки и здесь, и там. И вообще одни неприятности получал.
Помню, после того как либо великий вождь, либо кто-то из его последователей кинул лозунг: «Нам Гоголи и Щедрины нужны», то есть нужна бичующая сатира, нам в школе дали задание написать домашнее сочинение на эту тему. Все стали писать о Гоголе и о Щедрине, а мне не хотелось быть как все. Стал размышлять: «Что же придумать?» А у нас дома в прихожей стоял шкаф, в котором всякое барахло лежало. И вот, когда никого не было, я стал рыться в этом барахле и вдруг увидел на самом дне книги, завернутые в выцветшую газету. Развернул, вижу: Савенков — «Конь вороной», Ильф и Петров — «12 стульев» и «Золотой теленок». Это, значит, отец спрятал — дескать, если придут с обыском, в прихожей не заметят. То, что это была запрещенная и полузапрещенная литература, я не знал. Короче, исподтишка прочитав Ильфа и Петрова, я обалдел от прочитанного и написал сочинение о том, что такие авторы нам конечно же нужны и с них надо брать пример. На уроке учитель раздает тетрадки всем, кроме меня. Потом показывает мою работу — всю исчерканную красными чернилами, с единицей в конце, и говорит: «Этот человек — враг народа!» И выходит из класса. Он так испугался этого сочинения, что решил сразу отмежеваться. Понятно, что я перепугался еще больше. К счастью, эту историю как-то замяли. Вот такие были условия жизни.
— Не могли же родители не быть обеспокоенными вашей неуспеваемостью? Какое будущее они вам прочили?
— Они постоянно говорили: «Ты же выходишь во взрослую жизнь, чем будешь заниматься?» При этом, как ни удивительно, отец считал, что я должен идти в политехникум или на физмат, обещал устроить меня. Я умолял: «Папа, какой физмат, что я там буду делать? Зачем обрекать меня на муки?» Но он стоял на своем: «Нет, ты сможешь». А мама считала, что мне надо двигаться по ее стопам. Но меня и это совершенно не привлекало. Я очень любил живопись, с удовольствием занимался ею и намеревался стать художником. С этой целью, еще учась в средней школе, самостоятельно поступил в художественную и проучился в ней несколько лет. Но и там не сложилось...
Как мы тогда жили, сейчас трудно понять. Ведь состояние опасности было разлито во всем обществе, каралось любое нечаянное, неосознанное проявление свободы. Вот дали нам нарисовать этюд: на сжатом синем бархате стояла венецианская тарелка и лежали три яблока — два зеленых и одно красное. Очень красивый этюд, но у меня не получался — красное яблоко никак не выходило выпуклым. Дня четыре я над ним корпел. И вдруг придумал: взял черную краску да обвел его по контуру. И яблоко вдруг выпуклилось, а вместе с ним и зеленые на переднем плане тоже. Мне результат очень понравился, и я с удовольствием сдал работу. На следующий день меня вызвали на педсовет: «Кто вас этому научил?!» «Никто не учил, — говорю, — сам придумал». — «Как посмел?! Ты понимаешь, что черного цвета в природе нет?! Это тлетворное влияние!» Ничего не понимая, я что-то лепетал в свое оправдание. Оказывается, тогда шла борьба с космополитизмом, а живописцы Кончаловский, Машков и другие запятнанные в те времена постимпрессионисты, осужденные партией и правительством, использовали этот метод. В результате меня со страшной силой из художественной школы вышибли — за то, что я почти космополит. Спасибо, что все закончилось так...
— Такой прессинг не очень-то способствует возникновению желания заняться творческой профессией, тем более что вы на себе прочувствовали, каково в этой стране быть свободным художником...
— Все правильно, но я обожал Московский художественный театр, смотрел там все спектакли. И под влиянием этого стал участвовать в самодеятельности — с другом мы ходили в театральный коллектив Министерства внешней торговли. Там все было очень серьезно — ставили «Два капитана», «Снежную королеву», «Молодую гвардию»... И я по-настоящему увлекся этим делом. В студию при МХАТе поступил с первого раза и был совершенно счастлив, с ходу окунувшись в учебу. Мы работали как сукины дети, с 9 утра до 12 ночи, пахали до седьмого пота, и ни у кого ничего не получалось, кроме трех человек: Жени Евстигнеева, Миши Козакова и Тани Дорониной — моей будущей жены. Какие уж тут гулянки? Никаких студенческих посиделок, разудалых эге-ге у нас не было. Хулиганства и безобразия не допускались. Студия МХАТ — это был своеобразный монастырь с очень суровой дисциплиной и жесткими требованиями. Но конечно же и приключения всякие случались. Скажем, однажды мы с Витькой Сергачевым и Сашей Косолаповым в день стипендии поехали в ресторан почему-то в Химки. Взяли там коньяка, надрались пьяные, а когда пришла пора расплачиваться, выяснилось, что деньги мы забыли дома. И мне пришлось за ними ехать. А потом мы пешком шли в Москву. Ориентировались на зарево — нам казалось, что это столица. А это оказалось гигантской свалкой шлака, в который мы и провалились... Но подобные экзерсисы были как бы прорывами, не системой. Хотя, разумеется, любови разные, ухаживания в общежитии на Трифоновке тоже бывали. Как любой молодой человек, я был влюбчив.
— Когда вашей избранницей окончательно стала Татьяна Доронина, по поводу женитьбы на ней с родителями советовались или опять поступили своевольно?
— Я тщательно все скрывал. Правда, однажды привел все-таки Таню к нам в гости... Но поженились мы, ни слова никому не говоря. Это было на третьем курсе. Тане разрешили сняться в кино у Калатозова — в фильме «Первый эшелон». И она поехала на съемки в Казахстан. А я в это же время отправился на целину со студенческой бригадой. Мы оказались рядом. После окончания наших концертов приехал к ней, и мы там же поженились. На нашей свадьбе были Олег Ефремов и Коля Досталь. А домой я даже не написал ничего — боялся, что запретят, так как будут считать, что мне еще рано обзаводиться семьей. И начнется скандал. А зачем мне он? Тем более что объяснить толком я все равно ничего не сумел бы, сам понимал, что рано это все... Но потом все про всё, конечно, узнали, деваться родителям было уже некуда, и они выделили нам маленькую комнатку, которая раньше предназначалась для прислуги. Туда мы с женой и въехали. Совместная жизнь получилась чрезвычайно тяжелая. У Татьяны Васильевны характер трудный, да и мой тоже с норовом, в общем, никто никому не уступал и слова в простоте не говорил. А я метался между двух огней — то туда, то сюда — и не знал, как быть дальше. Но жизнь сама распорядилась.
Разумеется, после окончания студии и я, и Таня мечтали остаться во МХАТе. Но нас не взяли, а направили работать в Сталинград. Мы все-таки очень не хотели уезжать из Москвы, надеялись найти работу здесь. Но мой отец, пройдя во время войны через окопы Сталинградской битвы, сказал: «Никакой Москвы! Вы не имеете права так поступать — раз направили, обязаны ехать». Пришлось отправиться в Сталинградский областной драматический театр. На самом деле я был даже несказанно рад тому, что нас выперли, — хотя бы все эти скандалы закончились. Но оказалось, что в Сталинграде мы никому не были нужны. Три месяца походили по сцене перед пустым зрительным залом и попросили, чтобы нас отпустили. Никто не возражал. И мы перебрались в Ленинград — на родину Тани. Там показались в Театр имени Ленинского комсомола, которым руководил Георгий Александрович Товстоногов. И нас взяли. Но в первый же день нашего туда прихода сам он ушел в Большой драматический театр. А мы стали работать в «Ленкоме». Хорошее было время. Замечательный молодежный театр: прекрасные свежие спектакли, благожелательная труппа, много интересных ролей.
— Жили у родителей Татьяны Васильевны?
— Танины родители — люди очень милые, хорошие, и, разумеется, они нас не выгнали бы, но у них была только одна комната в коммуналке. Вместе нам там просто невозможно было поместиться. Поэтому мы поселились в гримуборной театра. Со временем получили комнату в общежитии — крохотную, как спичечный коробок. Зато была громадная общая кухня, на которой все собирались, жарили котлеты, ели, пили, сплетничали, дурака валяли. В общем, нормально жили. А потом нас обоих пригласил к себе Товстоногов. Но на первых порах Тане в БДТ везло, а мне — нет. Ее актерская судьба сразу сложилась счастливо: ей поручали главные роли, и она справлялась с ними блистательно, а я играл какие-то эпизоды… Но со временем Товстоногов и на меня обратил внимание, стал давать разноплановые роли, и постепенно я освободился от комплекса неполноценности… Мы с Таней прожили вместе 7 лет, со временем от БДТ нам дали отдельную квартиру, и, по сути, все у нас было хорошо. Но, очевидно, с какого-то времени я как личность стал для Татьяны Васильевны неинтересен, она нашла более привлекательных людей, проводить время с которыми ей стало приятнее, чем со мной. Постепенно жена начала от меня отдаляться — не только в личном плане, но и в понимании принципов театральной работы, а также в общих взглядах на жизнь. В результате мы разошлись, оба были от этого счастливы и до сих пор сохраняем добрые отношения.
— А где и как вы познакомились со своей нынешней супругой — Галиной Евгеньевной Мшанской?
— На Ленинградском телевидении, произошло это в 60-х годах. Тогда там снималось много хороших телеспектаклей по лучшим произведениям классики, и мы, питерские актеры, постоянно были в них заняты, каждый день бегали на репетиции и съемки. Это давало громадную практику, и это был своеобразный клуб. Галя работала там музыкальным редактором, сейчас она шеф-редактор питерского телеканала «Культура», снимает фильмы о балете, об опере... Я по тем временам считался практически плейбоем. Ну представьте себе — одинокий, нет еще и тридцати, молодой человек, имеющий отдельную квартиру со всеми удобствами. При этом работающий в БДТ. Правда, это я первым обратил на Галю самое пристальное внимание, а вскоре сообщил об этом и ей…
Мы прожили вместе уже очень много лет, у нас две дочери, и я могу сказать только одно: наш дом согрет Галиным теплом. Я за ней как за каменной стеной, она мой настоящий друг, всегда готовый поддержать, прийти на помощь. И уверенность в этом меня согревает. Галя очень добрый, порядочный и честный человек. Видимо, эти качества притягивают к ней людей, потому что у нее масса подруг, друзей, и всем им она пытается сделать что-то хорошее. От нее почти все время исходит эмоция доброты, тепла и понимания. И я очень благодарен судьбе за то, что на протяжении стольких лет Галя терпит мой дурной характер, мою вспыльчивость и прощает мне все. Надеюсь, что и в будущем, которого у нас в силу возраста, очевидно, не так уж много осталось, между нами все сохранится по-прежнему. Правда, не накопили мы никаких ценностей, ничего особенного не приобрели, вот разве что дачу я построил. Кстати, если бы не жена, и этого не было бы. Я говорю не о финансовых вложениях, а о бесконечной поддержке меня в этом деле. А делал я это для нее. И для дочерей. И для возможных внуков, которые, дай Бог, родятся на свет и которых я мечтаю увидеть.
— А стать отцом мечтали? Как вы отнеслись к сообщению об ожидании первого ребенка?
— Признаюсь, испытал отчаяние и ужас, ведь для любого мужчины появление ребенка на свет — большая травма, потому что это накладывает серьезную ответственность. Ну а как же? Прежде человек бегал легко и свободно, а тут вдруг ребенок. И ты оказываешься связанным по рукам и ногам. Это же рабство, но… рабство хорошее. Конечно, обеих моих девочек — и Олю, и Ксюшу — я очень люблю, и мне жаль, что прошло время их детства. Это ведь были самые счастливые, хотя и очень трудные годы. Денег нет, жратвы никакой, штаны приличные и те отсутствуют, на ботинках подошвы отклеились… Ночами замачиваешь подгузники и пеленки, потом стираешь их, потом гладишь с двух сторон, потом бежишь к молочной матери, потом прибегаешь домой и кормишь. И плюс к этому 28 спектаклей в месяц, да надо еще и на какие-то халтуры успеть, чтобы заработать хоть что-то…
— Простите, а жена от всех хлопот была освобождена?
— Когда Оля родилась, жена все сама делала, а вот после рождения Ксюши у нас произошла драматическая история. Галя рожала в очень хорошем роддоме, но мы все равно беспокоились, потому что ей тогда был 41 год — все-таки для родов возраст опасный. Тем не менее все прошло очень хорошо, без особенных мучений. Дня четыре она там пролежала и уже должна была выписываться, я очень ждал ее возвращения. Утром мы поговорили по телефону, обсудили завтрашнюю выписку, и вдруг минут через 10 мне звонит Галина соседка по палате и говорит: «Ваша жена в реанимации». — «Как?!!» В общем, около трех дней Галя пролежала без сознания — у нее был страшнейший аллергический шок. Оказывается, ей сделали укол для лактации, чтобы больше молока было, хотя у нее и без этого столько молока накопилось, что можно было бы колхоз напоить. Но один тамошний врач писала диссертацию и всем роженицам вкалывала какую-то жидкость. Камбоджийка, которая лежала рядом с женой, от этого укола стала совсем зеленого цвета, а Галя вот так среагировала. Слава Богу, все разрешилось хорошо, жена выздоровела, но выходила она из этого состояния очень тяжело. После родов долго болела, ничего не могла делать, поэтому все хлопоты и пали на меня. Спасибо еще нашей милой, доброй знакомой Валерии Яковлевне, которая любила Ксюху до самозабвения и во всем нам помогала. И еще театр пошел навстречу — Товстоногов заменил меня в спектаклях перед гастролями, и мне не надо было уезжать, а потом наступил отпуск. Таким образом, у меня освободилось от работы целых три месяца, и это было просто чудо. Я ходил гулять с Ксюшей в Юсуповский сад, качал ее. Если начинала пищать, давал ей бутылочку с водичкой, и она засыпала. А вообще она была тихой… Знаете, хотя это было время драматическое, я вспоминаю о нем с теплотой. И с большой благодарностью к Всевышнему за то, что он послал мне такое испытание, которое сейчас я воспринимаю как счастье.
— Взросление ваших девочек прошло без эксцессов?
— У меня была только радость и никаких проблем. Конечно, я понимал, что и у одной, и у другой когда-нибудь появится мужчина. Ну и что мне надо было делать? Следить за ними, запрещать? Когда первая сообщила, что выходит замуж, я поинтересовался: «Почему?» «Не могу без него жить!» — сказала она, от стеснения отвернувшись от меня. «Выходи, — согласился я, — но сейчас могу сказать тебе только одно: ты — дура! Вот только поймешь ты это через три года». Она вышла замуж и через три года с мужем развелась. Потом сказала, что действительно была дурой. (Смеется.) Оля по образованию экономист — окончила экономический факультет театрального института. А работает она вместе с Галей, редактором. Много хороших, по-настоящему интересных передач сделала — и самостоятельно, и совместно с мамой. Скажу не хвастаясь: дочки у меня — девчонки очень хорошие. Слава Богу, тесно дружат, хотя и живут в разных городах — Ксюша ведь работает обозревателем по культуре на радиостанции «Эхо Москвы», живет в столице вместе со своим мужем Мишей — он программист, причем уникальный, да и вообще отличный парень! Для меня особенно ценно то, что всего в жизни она добилась сама, а не как дочь Басилашвили. Даже, когда пробовалась поступать в театральный институт, сдавала экзамены под девичьей фамилией моей бабушки — Тольская.
— Олег Валерианович, вам довелось играть не только сугубо положительных героев, но и отрицательных персонажей, причем делали вы это абсолютно достоверно. Однако, глядя на вас, трудно предположить в вас некие негативные качества. А они у вас есть?
— В изобилии. Например, часто взрываюсь по пустякам и всегда не там, где надо, или поведу себя вдруг как-то неадекватно. Бестактность иной раз могу совершить, причем в момент совершения не понимаю, что это бестактность, а потом становится стыдно. Когда есть возможность извиниться, обязательно стараюсь это сделать, но бывает, что изменить уже ничего нельзя — слишком поздно. В общем, характер у меня тяжелый, и особой радости от общения со мной люди не получают. Больше всего, конечно, достается самым близким. Мы же все в основном на них отыгрываемся. Особенно актеры. Понимаете, наша работа — это тяжелый труд. Ведь настоящий артист — неважно, знаменит он или вообще неизвестен, — всегда пытается внести в роль свое «я», а это невероятно трудно. Кажущиеся со стороны легкость и простота в актерской игре — мнимые. На самом деле филигранный результат достигается не только с помощью врожденных способностей, но и при условии безумно напряженного труда, требующего страшных нервных и физических затрат. Подчас артист никак не может соединить себя с тем человеком, которого играет, — не получается. Зритель этого не замечает, но он-то сам чувствует. И приходит состояние дикой неудовлетворенности, и начинается стресс — понятно, что идеал не достигнут, но как его достигнуть — неизвестно. Так бывает часто, и всякий раз человек оказывается в очень тяжелом психологическом состоянии. Вот тогда-то, к сожалению, все и выливается на самых близких людей, которые должны быть в этих случаях предельно терпеливы. У меня, по крайней мере, все происходит именно так, может быть, у других иначе, не знаю.
