Лолита Милявская. Крест Кассандры

Она родилась со словом «ненавижу» и часто потом его повторяла всем подряд.
Милявская Лолита
|
14 Октября 2009
Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Рита для Израиля как Ванга для всего мира. Обняла она меня и говорит: «Бог тебя любит. Много придется пережить, но ты будешь Видеть...»

«Милявская, ты сошла с ума!» — я часто по­вторяю себе эту фразу… Всегда хотелось понять: почему я такая сумасшедшая? Почему другая? Почему никуда не вписывалась и никак не могла перестать чувствовать себя гадким утенком?

Я и сейчас не ощущаю себя лебедем, хотя, наверное, я — уже он и есть.

Отношения родителей Лолиты не были простыми и закончились разводом
Отношения родителей Лолиты не были простыми и закончились разводом
Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Возможно, превращение произошло слишком быст­ро, но тут выяснилось, что быть гадким утенком для меня гораздо комфортней. Естественней. И я наконец успокоилась.

Но начну с самого начала…

Отец женился на маме, когда она была на восьмом месяце. Представляю, что чувствовала беременная женщина в 1963 году, просыпаясь и думая: женится — не женится? Она была дочерью коммуниста, и ее семья вовсе не хотела иметь в родственниках еврея. Еще и разница в одиннадцать лет! Кроме того, начиная роман с матерью, отец был женат. Развелся он, когда она носила меня уже пять месяцев. Все это создавало особый фон для их отношений.

Вероятно, поэтому первое слово, которое я услышала, было «ненавижу!».

Отец купил мечту всех мужчин его времени — горбатый «Запорожец», посадил рядом маму — до родов оставались считаные недели — и втопил педаль газа в пол. Мама просила не гнать, но он не слушал, несся вперед и… сбил мальчика. Слава богу, не насмерть. Машина улетела в кювет. Мама, выбравшись на обочину, стояла на коленях, обхватив руками живот, и кричала: «Я тебя ненавижу! Как же я тебя ненавижу!»

С этим словом я и родилась. И часто потом его повторяла — всем подряд. Родителям, учителям, однокурсникам, мужьям. Всего несколько человек не слышали его от меня.

Думаю, я была не очень желанным ребенком.

Несмотря на ангельскую внешность, Лолита была девочкой с характером
Несмотря на ангельскую внешность, Лолита была девочкой с характером
Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Мама как-то сказала: «Я никогда не любила твоего отца».

Мне сложно в это поверить. Наверное, у нее произошла такая же переоценка пройденного пути, как и у меня. Спросите, любила ли я своих мужчин, и я отвечу: «Нет». Это им за боль, которую они причинили. Сейчас мне кажется, что я не умею любить и никогда никого не любила.

Самое раннее воспоминание детства: мне несколько месяцев от роду, сижу в коляске с большими колесами. В руке погремушка — пластмассовый попугай с длинным хвостом, рядом двоюродный брат Леня, он старше на год. И я отчаянно луплю этим попугаем Леню по голове. Он плачет, но не отрывается от коляски, а я все бью его и бью… Может быть, изначально у меня не было сильной привязанности к родст­венникам?

Хорошо помню разных людей, которые появлялись в семье, когда я еще была младенцем. Мама удивляется: как это может быть? А я ясно вижу их лица. Вот женщина, она перио­дически со мной сидела. Вот дядя Петя — его мой дед поймал, когда тому только исполнилось шестнадцать и он был бандеровцем. Деда поразили голубые глаза пацана, и он решил, что ему еще рано быть расстрелянным. Дядю Петю помню в комнате большого дома в городе Мукачево, где я родилась. Мой дед там служил бургомистром.

Из Мукачево во Львов уезжали, когда мне был год. До сих пор не могу простить родителям, что они оставили добермана, который меня очень любил. Сначала все боялись, когда эта огромная собака ко мне подходила, а она меня обожала, пыталась лизнуть, поцеловать. Не подпускала чужих. Если из кроватки падала бутылка с соской, то она ее доставала и пыталась вложить в руку.

«Ощущение одиночества было осознанным с детства...»
«Ощущение одиночества было осознанным с детства...»
Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Если я плакала, она тянула ко мне за юбку бабушку. Я этой собаки совсем не помню… Мама рассказывала, что когда уезжали, она стояла во дворе, смотрела на родителей тоскливыми глазами и ждала, что ее возьмут. Ее не взяли. И она умерла от тоски.

Ощущение одиночества было осознанным с детства. Родители всегда были на гаст­ролях, и я терпеть не могла, когда они приезжали. Какая-то чужая красивая блондинка привозила подарки, за что-то шлепала по попе, два дня сновала по дому, а потом опять уезжала. Мы с бабушкой ходили ее провожать на вокзал. Мама плакала, а я радовалась и повторяла про себя: «Уезжай, уезжай, уезжай».

Папины приезды тоже не любила и не терпела его поцелуи и объятия. Они раздражали.

Родители постоянно пытались меня воспитывать. Вероятно, бабушка выдавала им перечень моих провинностей. Она тоже была своеобразной женщиной. Как потом выяснилось, непростых кровей. Сохранились всего две фотографии ее репрессированных родственников, но на них отчетливо видна принадлежность к высшим слоям общества.

Бабушка получила консерваторское образование, все по ее линии были очень музыкальны. По-моему, она никогда не работала. Семью содержал дедушка, военный. Очень красивый. Его я любила больше всех. Бабушка устраивала ему жуткие сцены ревности. За что однажды он запустил в нее моим детским стулом и попал в копчик. Я не выносила скандалов и слез, забивалась в свой угол. Там стоял маленький столик и жили куклы с отбитыми носами.

Любимая — негр. Говорят, гости пугались этой игрушки. Я, пытаясь выковырять ей глаза, била куклу головой об пол: хотела посмотреть, из чего они сделаны. В итоге в глазницах нашла две бумажки, выкрашенные синей краской. Меня это страшно разочаровало.

Бабушке Шуре я многим обязана. Она водила меня в театр, по музеям и на танцы. Благодаря ей я знала либретто всех балетов. Могла в Львовском оперном театре посреди спектакля громко сказать: «Эта балерина толстая!» или ­«А эта плохо танцует!» И что удивительно — всегда попадала в точку, вызывала смех в зале и шепот: «Браво!»

Я очень хотела заниматься классическим балетом, у меня была природная постановка на пуанты. Демонстрируя ее, я продырявила все домашние тапочки.

Но балетные тети смотрели на меня иронично и свысока. Они приглашали других детей и показывали «шаг». Огромный. Бабушке говорили: «Вот у вашей выворотность есть, а шага нет. Нельзя ей в балет». В итоге меня отдали в какую-то танцевальную студию при Доме пионеров, но я в свои пять лет совершенно не хотела строиться. Разбегалась и скользила через весь зал. Крутила пируэты влево, когда все — вправо. Не от злости. Просто так. Через четыре занятия меня выгнали. Уходя, я им сказала: «Ненавижу!»

Теперь я выступала дома. Танцевала «Умирающего лебедя» перед взрослыми, докладывала политинформацию: дедушка читал мне вслух газеты, и я, стоя на стуле, с удовольствием рассказывала о смерти Мартина Лютера Кинга, показывая, как пуля вошла в шею с одной стороны и вышла с другой.

Ванна в нашей квартире была установлена на кухне.

Лолита, пока жила и училась в Тамбове, подрабатывала манекенщицей
Лолита, пока жила и училась в Тамбове, подрабатывала манекенщицей
Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Родители поставили ее посередине и повесили шторки. Как-то я захотела проигнорировать горшок, на который меня все время сажали, и гордо прошла в туалет, когда бабушка лежала в ванне. За то, что я увидела ее нагой, она меня потом сильно отлупила. Для меня бабушкино голое тело ни о чем не говорило и ничего не значило, поэтому обида была страшная. Называлась «ни за что». Помню ее до сих пор.

Летом я ездила с родителями на гастроли. В Ялте жили по месяцу, а то и больше. Гаст­рольную жизнь как таковую я не особо помню, в основном закулисье. В зал меня перестали брать с того момента, как я во время маминого выступления громко сказала: «Алка, тебе это платье не идет!» Музыканты обожали учить меня нехорошим словам.

Как-то подозвал народный артист Ян Табачник: «Иди, скажи папе, что он поц». Что такое «поц», я не знала, но понимала, что слово плохое. Однако подошла и сказала. Папа по­смотрел на меня, потом зарычал и рванул искать Табачника. А я веселилась, глядя, как он бегает за ним по кругу и кричит: «Убью!»

Вокруг были очень популярные люди — Тамара Миансарова, Тарапунька и Штепсель, Ободзинский, Мулерман… Последнего я описала, когда он держал меня на руках. От счастья, как маленький щенок.

В маму многие были влюблены, она прекрасно пела и на каком-то конкурсе заняла первое место, а Эдита Пьеха — второе. Отцу говорили: — Займись ее карьерой.

Он отвечал:

— Сначала я, потом она.

Вероятно, и по этой причине в семье было много кон­фликтов.

Мама пела, а отец был конферансье и постановщиком шоу.

Причем, говорят, уникальным. Наверное, способность к режиссуре я унаследовала от него. Но — большой минус — отец был евреем.

Я помню, что такое пятый пункт и слово «жидовка». В то время я очень боялась быть еврейкой и старалась быть русской — по маме.

Бабушка терпеть не могла папу. Однажды он почему-то опустился перед бабушкой на колени, а она кричала: «Вон из нашего дома!» Мама плакала.

Суть этого конфликта я не помню, но картинка так и стоит перед глазами.

Когда мне было шесть лет, бабушка умерла. Я осталась с дедом, но тот женился, и мне пришлось идти в первый класс в Киеве, где жила бабушка по отцу. Потом я снова оказалась во Львове, у дедушки и его новой жены. Мне хотелось понравиться этой женщине, раз ее любил дедушка. Но она новообретенную внучку не сильно жаловала. Когда она мне сделала очередное замечание, я бросила ей в ноги портфель. Помню, как дедушка просил, чтобы я не разрушала его жизнь.

К тому моменту я была уже в третьем классе. В школе мне не очень нравилось. На математике — она вообще для меня была «темный лес» — я могла просто выйти из класса. Как-то за это мне поставили двойку. Я жутко разозлилась и, заливаясь слезами, стала прямо в классе стирать ее ластиком, выкрикивая то самое «ненавижу!».

Деда вызвали в школу, он пытался меня образумить, а я сказала: «Чтоб ты сдох!» Вот такие фразочки были в моем лексиконе.

К этому времени совмест­ная жизнь родителей бы­­­­ла уже на грани развала. Еще когда мне было пять, отца объявили диссидентом. У него был номер: на фоне зад­ника, изображавшего ялтинский пляж с разбросанными бутылками, папа читал монолог от лица подвыпившего человека. Речь шла о том, что на пляже грязно. На один из концертов пришел председатель чего-то там — райкома, горкома — и сказал: «Монолог убрать!» Отец не послушался. С этого конфликта все и началось. Его сняли с очереди на трехкомнатный кооператив в Ялте и лишили звания заслуженного артиста.

Студентка Тамбовского института культуры
Студентка Тамбовского института культуры
Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Отец пошумел и действительно связался с другими диссидентами. У нас собирались какие-то люди, читали литературу, слушали «Голос Америки». Как-то родители ушли, а радио не выключили. Придя в школу, я доложила обо всем, что услышала, — сделала исчерпывающую политинформацию. На следующий день родителей вызвали к директору: «Вы знаете, что ваш ребенок слушает «Голос Америки»?» С тех пор приемник от меня запирали.

Потом отца решили выдворить из страны. Он предложил маме поехать с ним, она сказала: «Нет!» Развод был бурным и происходил, насколько я помню, в Киеве, где мы жили вчетвером: мама, папа, бабушка (папина мама) и я — в одной комнате в коммуналке. Отцу уже было запрещено работать, мама начала выступать в Киевском мюзик-холле и кормила всю семью. Отец ее жутко ревновал, помню, как однажды дал ей пощечину.

От обиды я закричала ему: «Я въеду в твой Израиль на первом советском танке!», а потом бегала от него, пыталась спрятаться в общем туалете, и соседка тетя Катя, служившая на ткацкой фабрике, закрывала меня собой…

Во всех этих скандалах мое детство окончательно умерло. Мама согласилась на от­каз от алиментов — на тот момент сумма составляла стоимость трехкомнатной квартиры в центре Киева. Отец сказал, что будет помогать, но не помогал. Еще и вывез пианино и две антикварные книги, подписанные Анне Магдалине Бах самим Бахом. Мама продала свое последнее кольцо с бриллиантом. Жить стало не на что.

Мама снова начала уезжать на гастроли, оставляя меня на свою свекровь.

Я, пользуясь абсолютной свободой, гуляла до двенадцати ночи. Всех детей звали домой, а меня никто даже не искал. Для бабушки я была ребенком-полукровкой, но мне кажется, она меня любила, хотя с невестки деньги за мое питание брала. Как-то мама хотела сменить ее по­стельное белье, и из одеяла вывалилось множество сберкнижек. Бабушка кричала: «У тебя никогда не будет здесь квартиры, а твоя дочь вырастет проституткой!» Тогда я выкрикнула свое очередное: «Ненавижу!» И мы ушли жить к маминой подруге.

Потом от Укрконцерта маме дали гостиничного типа комнату в восемь метров с сидячей ванной. Вместо кровати у меня была панцирная сетка, положенная на кирпичи, а мама спала на полу. Отец уезжал, оформлял последние документы и к нам приходил за маминой подписью.

Приносил курицу и даже виноград, хотя была зима. Учил меня жить. Совсем чужой, далекий, нелюбимый человек. Попробовал как-то поцеловать, и это вызвало у меня омерзение. Очень хотелось сказать ему: «Жид». Я была счастлива, что он уехал.

Потом мама попыталась уст­роить свою жизнь, и в нашей восьмиметровой комнате по­явился дядя Миша. Он тоже был музыкантом и принес к нам магнитофон «Маяк» с бобинами. Так я впервые услышала Эллу Фитцджеральд и Луи Армстронга. Однажды, когда его не было дома, я включила магнитофон, и он зажевал пленку. За это дядя Миша ударил меня по лицу. Я выдала ему свое: «Ненавижу!»

Как я была счастлива, когда застукала его с какой-то дамой, оказавшейся парик­махершей! Все рассказала маме, и дядя Миша из нашей жизни отвалил.

Потом мама заняла денег и купила двухкомнатный кооператив.

Мы переехали. Все заработанное на гастролях теперь уходило на раздачу долгов. Я научилась стирать, готовить, убирать и была очень рада оставаться одна. Никакой роскоши у нас не было. Помню, что последняя мамина шуба превратилась в пиджачок, а из пальто была пошита юбка. Потом мама из-за отца тоже стала невыездной, работала в мюзик-холле, вкалывала, вкалывала… И наконец еще раз устроила свою жизнь. Отчим был продюсером.

Когда я закончила десятый класс, со мной нужно было что-то делать. Я не хотела ничего. Ну, может, только стать парикмахером — это означало свободу и деньги. Все, кто ушел из школы после восьмого класса, уже лежали с кем-то в постели, зарабатывали и считались взрослыми.

Первого мужа Лолиты тоже звали Александром
Первого мужа Лолиты тоже звали Александром
Фото: ФОТО: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Я же сохраняла девственность и целомудрие, по-прежнему думала, что от поцелуев бывают дети, и во всем зависела от родителей.

В шестнадцать лет родители попросили Владимира Абрамовича Этуша прослушать меня на предмет артистических способностей. Я уморила его Мусой Джалилем, которого в то время читали все. Он сказал: «Актерского таланта у ребенка нет, отдайте ее на режиссуру».

Когда мы были в Москве, Саша Филиппенко, который тоже общался с родителями, поводил меня по московским театрам. Я увидела «Ричарда III» с Ульяновым в главной роли и поняла, что театр, режиссура — мое. Поехала по­ступать в Тамбовский институт культуры. Поступила туда по блату, но закончила с красным дипломом сама.

Своего первого мужа я встретила там же, на улице.

Мы с мамой шли в институт, узнавать расписание экзаменов, навстречу паренек в голубой рубашке, черных брючках и кроссовках «Адидас». Опрятненький, чистенький, вылитый итальянец — очень был похож на Тото Кутуньо. Мы с мамой спросили, который час. Он ответил и влюбился. Как потом оказалось, он занимался у моего будущего педагога — тот вел еще и театральную студию. Паренек шел посмотреть, как проходят вступительные экзамены, но, встретив меня, тоже решил поступать.

Он был первым, с кем я по­зволила себе личную жизнь. Сексом однокурсники занимались между парами, под лестницей. Все об этом месте знали, договаривались и усту­пали друг другу.

У многих «после лестницы» появились дети. Но открыли это сексуальное движение мы с Сашей.

Я жила у моей, ныне уже покойной, тети Жени, она служила в тамбовской филармонии. Квартира была барачного типа, ходить в туалет приходилось в ведро, ведро потом выносить. В бараке стоял только рукомойник. Будущий муж ко мне хаживал. Помню, он меня провожал ночью. Навстречу вышли два огромных лба, только что отпраздновавшие свое возвращение из ВДВ. Пристали к нам, худющим студентам. Тогда я первый раз поняла, что Карл Маркс — сила. У меня были с собой два тома, невероятно тяжелые, и когда парни стали требовать денег, одному — на две головы выше меня — я так влепила по башке сумкой с томами классика, что он упал и остался лежать. Второй пустился наутек.

Через год я ушла от тети Жени. Сказала, что буду снимать свою жилплощадь. И мы с будущим мужем сняли полуземлянку. В отдельной комнатке стоял рукомойник и пресловутое ведро. Его мы выносили по очереди.

В институте я то и дело пускала в ход свое «ненавижу!». Унаследованный от родителей максимализм проявлялся в полной мере. Я была самой плохой актрисой на курсе, совсем обделенной талантом. Так считали и однокурсники, и педагоги. В этюдах меня ставили в тройки «в нагрузку». Я зажималась, жутко комплексовала. Зато в режиссуре обошла всех.

Конфронтации с однокурс­никами были постоянно. Я мо­гла послать матом, и это многим не нравилось. Однажды такое произошло с педагогом, но случайно. Я крикнула: «Да пошел бы он!», и тот как раз вошел в аудиторию.

Сделал мне внушение, пригрозил отчислением. Я пришла домой и инсценировала самоубийство. Предупредила будущего мужа, рассыпала но-шпу для наглядности, вызвала «скорую», а он побежал во двор с криками: «Лола пыталась покончить с собой!» Как известно, доведение до самоубийства — статья. Я эффект­но лежала на диване среди рассыпанных таблеток, муж рыдал, и все приняли мою попытку самоубийства за чистую монету. «Скорая» зафиксировала приезд: нерв­ный срыв у студентки. Дело быстро замяли.

Потом рассказывали, что меня многие преподаватели хотели отчислить из института. Анатолий Иванович Серков, которого я и послала тогда, отстоял.

К четвертому курсу я работала на двух работах, в том числе манекенщицей.

Мало кто верил, что между этими двумя людьми есть любовь, но это было так
Мало кто верил, что между этими двумя людьми есть любовь, но это было так
Фото: Photoxpress.ru

Была худющей девицей с выпирающими ключицами, большой грудью и длинным носом. Поесть толком не получалось, и я заработала язву желудка. На двух работах получала сто двадцать рублей и повышенную стипендию в сорок шесть рублей — репутация «плохой актрисы» на стипендию не влияла. При этом я ставила спектакли, репетировала, вечно ходила в обнимку с книжками и, не успевая домой, спала в аудиториях, на матах.

Я всегда была из одержимых. Стипендию тратила на свои спектакли. Например, мне нужен был макет из пластилина для постановки про Иисуса Христа, и я его заказала. На это ушла вся моя повышенная стипендия. Или работая над телеспектаклем «Чудо Святого Антония», в котором действие плавно переходило со сцены на экран (чего тогда никто не делал), кинопленку тоже покупала сама.

И так было постоянно, поэтому вся неповышенная стипендия моего будущего мужа уходила на еду. На одежду мне всегда было плевать. Я могла начать вязать свитер мужу и потом, понимая, что не справляюсь с проймой и рукавами, превращала его в чудесную юбку. Надевала под нее черные лосины, в которых мы занимались танцами, и сверху широкий пояс. В таком виде меня не раз выгоняли с лекций — неформат.

Могла зайти в тамбовский универмаг, купить ситцевое платье, здесь отрезать, там ушить, подложить какие-нибудь невероятно большие плечи, поменять пуговицы, и оно полностью преображалось. Ходила в клипсах из круглых пластмассовых прищепок — они тогда только появились. Потом пошла мода на очки с камушками. Я «достала» в уцененке брошку и обычные российского производст­ва черные очки.

Раскаленной иголкой прожгла в них дырочки и вклеила камушки клеем «Момент». Подход был творческий, но денег все равно не хватало. Я стала торговать.

Подфарцовывали тогда все, иначе выжить было невозможно. На субботу и воскресенье моталась в Москву в плацкарте, закупала шмотки в магазинах «Ядран», «Белград» или «Лейпциг». Приезжала в Тамбов, и в пять утра мы с мужем выходили из дома, потому что толкучка находилась за городом, а в шесть уже надо было быть там.

За фарцу ловили, и, конечно, все этого боялись. Когда жила в Киеве, парень, мой сосед, повесился после того, как его взяли. Меня поймали с югославскими лифчиками.

Была зима, и я, как та хрюша из «Ну, погоди!», стояла вся обвешанная бюстгальтерами.

Только была худая, и еще в пальто. Ко мне подошли: «Пройдемте!» Дико испугалась. Исключение из института — раз, сообщение родителям — два. А еще и посадить могут — это три.

Мы с мужем обычно страховались: он стоял со всем товаром на отшибе, а я — только с одной вещью. Так не придирались. В тот раз лифчиков на мне было несколько. И от них надо было как-то избавляться.

Когда привели к следователю, я попросилась в туалет. К счастью, меня выпустили. Конвоировал какой-то дядька. Как только дверь закрылась, стала стаскивать с себя эти лифчики и топить их в унитазе. Я их топлю, а они всплывают! Поролон или косточки, но что-то не дает им утонуть. Не помню как, но с этим жутким заданием справилась.

Именно Цекало заставил Лолиту запеть
Именно Цекало заставил Лолиту запеть
Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Потом в кабинете у следователя меня журили, просили сдать кого-то. А я плакала, просила:

— Отпустите, дяденька, больше не буду…

Говорила, что студентка, денег нет, живу на стипендию. Тогда мне предложили:

— Будешь стучать — все простим.

Я ответила:

— С удовольствием.

Псевдоним себе взяла Кристина — в честь немецкого фена, который купила в магазине «Лейпциг».

Следователь продержал меня часов восемь. Как только мы ударили по рукам, я ушла. Понятно, что с толкучкой было покончено, но стучать я не собиралась.

Придумать, как этого избежать, не удавалось. На следующий день следователь позвонил и представился:

— Кристина, это такой-то…

Тут невероятным образом сработали мои режиссерские мозги:

— Знаете, я тут подумала: все-таки стоит написать на вас заявление. Ведь вы пытались меня изнасиловать в своем кабинете.

Мужик отреагировал бешено. Сопел, орал, а я стояла на своем:

— Извините, как ничего не было?! Попытка изнасилования — серьезное преступление, это вам не баран накашлял!

Дальше — тишина. Меня оставили в покое.

Перед окончанием ин­ститута мы с мужем расписались — нам нужно было свободное распределение. Отношения у нас уже давно были как у брата и сестры. Он замечательный человек, но его мало что интересовало. Я бредила литературой и театром, взахлеб говорила про находки Михаила Чехова, Таирова и Мейерхольда, а он мог часами намывать квартиру. Постепенно мы перестали интересовать друг друга, но он начал мной манипулировать. Часто по­вторял: «Ты мне испортила жизнь». И вырастил во мне дикое чувство вины, из-за которого я его еще восемь лет терпела. Я не умею бросать — собаку не оставлю, не то что мужчину. Поэтому когда прошли чувства, продолжала тащить его на себе.

Во многом я вышла за него замуж назло маме. Уж очень она этого не хотела. Мама вообще не хотела всех моих мужей — кроме последнего. Всегда считала, что они меня не достойны.

Когда готовились к свадьбе, родители дали нам пятьсот рублей, на них мы купили кольца. Жениху костюм одолжил приятель, я выходила замуж в розовом мамином концертном платье. Покупать пришлось только туфли жениху и мне. Моего размера не оказалось, купили меньшего, и они дико жали. Еще приобрели немецкую фату.

Расписались по-быст­рому. Свадьбу гуляли дома. Приглашенных было мало. Мама с отчимом гастролировали, и он очень обиделся, что их не дождались. Когда мы зашли в дом после загса, зеркало из трюмо, стоявшего при входе, упало и разбилось. Я тогда не знала, что это плохая примета, но сразу почувствовала, что у нас не сложится.

Институт был окончен с красным дипломом.

Я сказала родителям, что хочу остаться в Тамбове, поднимать народный театр. Но мама настояла, чтобы мы с мужем поехали в Одесскую областную филармонию.

Там мы оказались нужны «как зайцу стоп-сигнал». Коллектив был полностью укомплектован. Илья Ноябрев — он сейчас один из самых популярных на Украине телеведущих — им руководил. Там же в квартете «Шляпа» работали Саша Цекало с супругой и еще масса людей, много старше меня. И вдруг в этот коллектив каэспэшников попадаю я со своими понятиями о режиссуре, с иконой «системы Станиславского» и начатой кандидат­ской по Мейерхольду…

То, что происходило в филармонии, мне было, мягко говоря, не интересно.

Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Я презирала все, кроме большого драматического искусства. Отсюда сплошные конфликты, в основном с Александром Евгеньевичем Цекало.

Ненависть друг к другу у нас была страшная. Сашка писал скетчи, играл, а я говорила: «Фу, позор! Это же не по Станиславскому! Фу, какой он страшный!» Цекало отвечал мне тем же.

Мы по очереди ходили к руководителю коллектива и уговаривали уволить друг друга. Сашка говорил: «Проживем без этой дуры, у нас тут полно своих людей». А я убеждала, что Цекало бездарен. Но у моего противника наблюдалось преимущество: я-то вообще не была занята работой.

Потом мы вместе справляли мой день рождения. Это было на гастролях по Украине.

Было куплено дешевое вино и арбузы, что-то на стол, и вроде как наступило временное перемирие. Муж мой заснул в комнате, а мы с Цекало остались разговаривать на балконе. Сашка положил мне руку на колено, и между нами пролетел радиоактивный амур. Я пропала.

Мы проговорили всю ночь. Сашка оказался невероятно интересной личностью. В отличие от меня прекрасно знал поэзию, рассказал, кто такой Уильям Джей Смит, и вообще много чего любопытного. С ним было так интересно, что за одну ночь из страшного и бездарного Саша Цекало превратился в самого красивого в мире «высокого голубоглазого блондина».

Интимных отношений я долго избегала. Очень хотелось, но тянула до последнего. И однажды Сашкин брат, работавший в том же коллективе, уступил нам свой номер.

Нашей связью он был жутко недоволен, считал, что это порочно: и мой муж, и Сашина жена были рядом.

Все произошло быстро, наспех, и я себя ненавидела. Думала: «Это один раз, больше ничего не будет». Но потом был второй раз, и третий, и отношения нас затянули. С каждым днем они становились все удивительнее, и все труднее было их скрывать. Коллектив шушукался, а я пыталась дружить с женой Саши, потому что не знала, как себя ведут любовницы. Мне хотелось объединить всех, и мы дружили вчетвером: мой муж, его жена, я и он.

Сашина жена мне плакалась, что у них с Цекало совсем прекратились интимные отношения, а я ее утешала: «Да все у вас наладится…» Тогда я не давала оценку поступкам. Просто любила, и он любил. Никогда не думала, что отношения разовьются, что он уйдет из семьи и уйду я.

Нас тянуло друг к другу все больше и больше.

Сашка начал писать песни и заставлял меня петь. Делать этого я не могла, поскольку была мяукающей кошкой с минимальным диапазоном. Брать высокие ноты было мучительно. Цекало меня слушал, хвалил, а я недоумевала: как это вдруг я начну петь? И зачем? У Сашки в этом смысле всегда были амбиции, а у меня нет, ведь я окончила институт с комплексом самой бездарной актрисы. Он считал, что нам нужна Москва, а мне хватило бы и Тамбова и даже его пригорода — был бы там театр-студия. Сашиной жене было нужно еще меньше, чем мне: чешская кухня и норковая шуба. К тому времени их отношения совсем разладились.

Однажды кто-то из филармонии увидел, как мы с Сашкой целуемся за кулисами.

Состоялось всеобщее собрание, где разбирали аморальное поведение Горелик (я тогда еще не была Милявской) и Цекало. На такие сборища вызывался весь коллектив филармонии, и многие люди, выступавшие преимущественно за границей, вообще не понимали, о ком идет речь.

Уже не помню, плакала я или нет. Помню Сашку рядом и то, как за меня заступился мой первый муж. Он сказал, что вся эта история — полная ерунда. Хотя сам видел, что происходит между нами.

После собрания Саша сказал: «Теперь точно надо ехать в Москву». Он там бывал наездами, писал сценарии для дет­ских телепередач. Как-то заявил директорам: «У нас дуэт: я с гитарой и девушка. Мы поем». Но предъявить ничего не мог — не было ни одной фонограммы и денег на запись тоже.

Заработанное на толкучке считалось неприкосновенным запасом.

Все одесские друзья нам говорили: «Куда вы лезете? Кому вы нужны в Москве? Там музыкантов как кур нерезаных». Но мы поехали в никуда, втроем — я, Сашка и мой муж. Бросить его я не могла. Объясняла Саше, что деньги, которые мы брали с собой, общие — мои и мужа, мы же вместе стояли на рынке. Четыре тысячи плюс подаренные мамой и отчимом две — это как сейчас двести тысяч долларов. К тому же нельзя вот так взять и выбросить человека на улицу.

Дальше все складывалось медленно и само собой. Я вообще не понимала, что делала. Преданная анафеме в родительском доме, ехала в неизвестность. В Москву.

Первое время жили у моего двоюродного брата, который всю жизнь играл за сборную страны по водному поло. У него была однокомнатная квартира на Второй Хутор­ской, предоставленная ЦСКА. В ней стояли кровать и пара спортивных сумок. Брат бывал наездами, менял одну сумку на другую и снова уезжал то на сборы, то на соревнования. Мы с мужем спали на кровати, Саша на полу. Понятно, что никаких интимных отношений при таком раскладе быть не могло.

Муж все чувствовал и понимал, но ситуацию мы не обсуждали. Говорить на эту тему было страшно.

Сашка подал на развод, и начались суды по разделу еще не существующей квартиры: они с женой стояли на очереди. Все это длилось и длилось, и казалось, никогда не кончится. Но однажды все-таки кончилось, а потом и я нашла прекрасный повод для развода.

Брат пришел как-то и сказал: «Ребята, я женюсь, у меня первая брачная ночь, освобождайте квартиру».

Мы перебрались в подвал, который нам уступили Сашкины друзья-художники. Ночь проспали втроем на советском раскладном диване. Было тесно, холодно, а когда под утро на меня прыгнула крыса, стало ясно: надо срочно что-то предпринимать.

Брат познакомил меня со своим приятелем, Виталиком Милявским. Он хотел срочно продать две комнаты в коммуналке, ибо они были на нехорошем счету в милиции. Виталик там устраивал просмотры видеокассет. Не знаю, порно­графических или нет, но это тогда вообще было запрещено. Милиция приходила и вырубала свет, кассета застревала в магнитофоне, и факт просмотра скрыть было невозможно.

Сейчас все это смешно, а тогда можно было сильно «влететь». Я развелась с мужем, фиктивно расписалась с Виталиком и взяла его фамилию. Мы заплатили ему за комнаты, я в них прописалась, и Виталик из моей жизни исчез. У нас была такая договоренность. В следующий раз я увидела его во время развода.

В результате он состоялся, превратился из отвязного парня в личность. Мы обожаем друг друга, иногда встречаемся, он мне кричит:

— Жена моя!

Я ему:

— Муж мой!

Жить мы стали снова втроем и этим очень радовали соседей. Они шептались:

— Кто есть кто?

Я говорила:

— Это мой первый муж, а это второй.

Но я всегда краснела, когда врала.

Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

К тому же в ту пору я сохраняла морально-умственную дев­ственность и было неприятно знать, что обо мне судачат. Ничего, пережила.

...Коммуналка была жуткая, без удобств. Через два года, заработав триста рублей, мы по­ставили газовую колонку, сделали из части коридора душевую кабину, обложив ее плиткой «кабанчик», которой обкладывают тротуары, и это было счастье. Вместо старого унитаза с железной «спускалкой» поставили голубой фаянсовый, отечественного производства.

В общем, можно было жить.

Мои соседи до сих пор рассказывают, какая я была сволочь. Однажды соседка пустила к себе жить какого-то мужика в папахе и бурке, он не выключил газовую конфорку. Одна сигарета — и мы бы все взлетели на воздух. Газовщики, когда приехали, врывались в дом через квартиру на первом этаже, перебили все окна. Шороху было на весь дом. Я ей тогда сказала: «Я тебя, сука, убью!» А она много лет спустя рассказывала в интервью, как я лезла к ней драться. Чего не было, того не было, но я вообще-то не против, когда на мне зарабатывают.

В первые годы жизни в Москве денег катастрофически не хватало. Мы с Сашкой собирали бутылки, я докуривала бычки. Но наши отношения держались на любви и творчестве, и мы были счастливы.

После развода, заходясь от обиды, я отрицала, что была любовь.

Но это была она — сильная, безумная… Со временем наш союз стал парт­нерским браком, но долгие годы мы не могли жить друг без друга.

Потом любовь стала умирать и умирала постепенно. Менялась, затухала. Как за нее бороться, ни я, ни Саша не знали. Просто жили, отпустив поводья. Я многое сделала, чтобы разрушить этот брак. Была абсолютно мужней женой, вела себя крайне прилично, шила, стирала, штопала, готовила обеды. Посадила Сашку себе на голову и однажды стала просто неинтересной. Утопая в быту, еще и плевала на свой внешний вид. Но даже несмотря на это, всегда были мужчины, которые втихаря пытались меня увести, думая, что отношения с Сашкой у нас фиктивные.

Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Никто не мог поверить, что на самом деле я могу его любить. Он удивился бы, если бы узнал, сколько людей, знакомых с ним, предлагали мне не просто связь, а отношения. И случалось это, когда он с друзьями был в одной комнате, а я в другой.

Двадцать второго марта 1996 года я запомнила на всю жизнь. Это был Сашкин день рождения и последний день гастролей в Израиле. Выступили, скоро улетать. Пошли прогуляться, зашли в храм, и я навернулась в туфлях на платформе прямо у Гроба Господня. Выматерилась и под неодобрительными взглядами окружающих встала и пошла дальше. Собираем с Сашкой вещи в гостинице, вдруг заходит организатор концерта: «Слушайте, здесь ясновидящая Рита, может, хотите к ней сходить?» Рита в Израиле такая же известная прорицательница, как Ванга.

Говорит на иврите, с ней всегда переводчик. Я, хотя во все это не очень верила, испугалась. Страшновато узнавать свое будущее.

Пошли по очереди: сначала я, потом Цекало. Захожу, и вдруг она мне говорит:

— Лена беременная, и Бог не хочет, чтобы ты ее оставляла.

А Лена была моей домработницей, она забеременела, одна, без мужа. Думаю: «Как она догадалась?» Потом говорит:

— Вижу, что ты одна, в шоу, много смеешься, поешь и танцуешь, у тебя очень большой успех.

В это я не очень поверила. Одна? Вряд ли. Мы же с Сашкой. И еще много чего обо мне рассказала.

Напоследок обняла и говорит:

— Бог тебя любит. Много придется пережить, но ты будешь Видеть.

Я? Видеть? И так вроде зрячая. Чушь какая-то…

Рита не знала, что мы с Сашкой муж и жена, и каждому в отдельности сказала, что наши браки распадутся. Об этом мы оба промолчали. Вернулись в Москву и стали жить дальше, а развод тем временем постепенно становился реальностью.

Когда пришла известность, Цекало начал меняться… Совсем недавно мы снова стали общаться, и он мне сказал: «Я не выдержал испытание славой и деньгами, а ты выдержала». Прислал мне потрясающую кассету. Там он говорит: «Я стою в череде уродов. Ты всегда летала в облаках, а я ходил по земле».

Потом погибла собака, и ее смерть я пережила тяжелее, чем развод.

Для меня страшнее потери не было.

Из-за Эммочки я много лет не изменяла Саше. Несмотря на всю эмоциональную пустоту, у меня был «сын», с которым мне было хорошо. Мы телепатически понимали друг друга. Если болела, если мне было плохо, я никогда не говорила «мамочка». Всегда «Эммочка». Я очень его любила, водила в ГУМ на елку…

Эммочка патологически боялся салютов и когда их слышал, всегда бежал домой. Забивался под ванну и дрожал. Я ненавидела праздники с канонадой салютов. Могла уехать с любой работы и сидеть с ним в обнимку, чтобы ему было не так страшно.

Иногда он убегал в поисках любви. Я купила газовый пистолет. Слыша выстрел, Эммочка возвращался, поджав хвост. Однажды открыла зимой дверь, он выскользнул из квартиры. Я выскочила из подъезда в одном халате с пистолетом в руке: «Эммануил, вернись!» Вернулся…

Эммочка умер в двенадцать лет, столько же было нашему браку. Недавно мы с Сашкой работали вместе, сидели за кулисами в одной гримерке, вспоминали его. Цекало хотел дать мне кассету, где снят Эммочка. Я сказала: «Нет, я не выдержу».

Саше на сорокалетие подарили собаку. Он рассказывал, как принес ее домой и сказал: «Любить тебя я не смогу. Выбросить не выброшу, но не смогу и любить. Я однолюб». Пес все понял и от страха сделал на кровати большую лужу. Потом Саша отдал его девушке, с которой тогда встречался.

Дочь Ева сейчас живет с бабушкой в Киеве, и Лолита мчится к ней при первой возможности
Дочь Ева сейчас живет с бабушкой в Киеве, и Лолита мчится к ней при первой возможности
Фото: ФОТО: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Мне тоже подарили на свадьбу собаку — она род­ственница пса, снимавшегося в «Маске». И для меня свадьбы не стало. Не могу забыть Эммочку. С собой везде вожу игрушку, которую он дер­жал в зубах.

Со временем происходит переоценка событий. Сейчас к истории с Сашей у меня теплое ироничное отношение. Но когда мы стали чужими, была эмоциональная пустота, я ничего не хотела замечать. Еще и Саша убеждал: «Все шляются, а я нет…» Возвращался и говорил: «Лолусечка, я так тебя люблю, ты лучше всех». Теперь понимаю, что это стандартная фраза, которую он произносил, заканчивая с кем-то отношения. Наверное, я и тогда догадывалась, но на измены не тянуло. И все-таки однажды я это сделала. Практически в открытую завела роман с известным музыкантом.

Чувства были сильные. Мы встречались уже девять месяцев, когда я забеременела. Он предлагал мне уйти к нему, но я боялась за свою карьеру. Не понимала, как смогу выступать одна, без Саши. Ну и сделала аборт. После этого, как ни странно, отношения с Цекало наладились.

Не знаю, заметил он что-нибудь или нет. Трудно не заметить, когда девять месяцев люди практически не спят вместе. К тому же я повадилась навещать каких-то род­ственников, о которых ему раньше никогда не говорила.

Может, Сашу это тоже устраивало, не знаю. Память избирательна. Я, например, помню только фатальные вещи из наших отношений. После развода организаторы концертов мне рассказывали, как Сашка со мной обращался в последнее время, как хамил, обижал.

Не помню…

Нас до сих пор не разделяют как пару. Энергетическая связь между нами очень сильна. И сейчас, когда мы встречаемся и разговариваем, мне ему хочется так много рассказать. Вываливаю все, что сделала, придумала, а он с удовольствием слушает, потому что я его ребенок, его детище.

Нашу связь нельзя разрушить. Мы как деревья с переплетенными корнями. Можем раз в полгода пообщаться, встретиться где-то на телевидении случайно, мельком, или позвонить и поздравить друг друга с днем рождения... Мне очень нужно, чтобы он мной гордился. И я горжусь им. Но это сейчас. Когда мы расставались, ни о какой гордости говорить не приходилось.

У меня появился человек, который стал за мной ухаживать, и это стало основной причиной развода. Так получилось, что Сашка меня ему фактически подарил. У Леси Украинки в «Лесной песне» есть персонаж «Тот, кто в горе живет». Этого парня я так и называю.

Как-то пришел домой Сашка и предложил выступить в одном небезызвестном районе Москвы. Сказал, что, отсидев срок, приехал хороший человек, и друзья его хотят порадовать. У меня волосы на голове зашевелились: «Саша, там, наверное, полно милиции!»

Я и не предполагала, что у Цекало есть такой круг знакомых — люди, которые, выражаясь ироничным языком, стоят на учете в милиции. Они представлялись мне крепкими парнями в спортивных штанах, с цепями на шее. На деле оказалось не совсем так.

Фото: ФОТО: PERSONASTARS.RU

Когда не связан с ними по бизнесу, это милейшие люди. У них есть семьи, дети, любовницы. Все как у всех.

«Парень, который в горе живет» тоже был на этой тусовке. Мальчик из очень хорошей семьи. Папа у него известный писатель, мама учительница. Он меня поразил глубочайшим знанием поэзии, феноменальной памятью. Общаясь с ним, я поняла смысл слов «быть завороженной».

Он начал за мной ухаживать. Со стороны Саши особой ревности не было, но встречаться с ним я очень боялась. Могла пойти пообедать и при этом озиралась, будто за мной «хвост». Домой возвращалась в лучших традициях Штирлица, петляя, путая следы. «Парня, который в горе живет» я вообще долгое время не узнавала. Первым из машины выходил охранник, и я принимала охранника за него.

Просто не помнила лица. Не была настроена на измену.

Но когда я решилась-таки от Цекало уйти, много чего о себе узнала. Оказалось, что Сашка видел во мне соперницу: «Ты всегда была на сцене больше выражена». Меня это взбесило. Я совсем не могла этого понять, да и сейчас не понимаю. А когда услышала: «Ты тысяча первая певица, захочешь работать, назад приползешь…», — меня «понесло». Обида была страшная, злость, ненависть. Я тогда даже не догадывалась, что он говорит это, понимая, что одному ему будет еще тяжелее, чем мне.

Мы развелись, дуэт распался. Я вспомнила свое любимое слово «ненавижу!» и повторяла его без конца. Начался страшнейший период моей жизни. Я сделала так много глупостей...

С другой стороны, получила опыт, благодаря которому смогла потом вести ток-шоу «Лолита. Без комплексов». Практически все, с чем на передачу приходят люди, мне суждено было пройти самой.

Тогда же появился голос. Я вдруг поняла, что пою от боли, через боль. Открыто, честно. Перестала бояться сделать что-нибудь не так. Ушли все барьеры, и я запела — по-настоящему. Но работы не было, деньги заканчивались. Меня преследовал страх: я никому не нужна одна, без Цекало! И захлестывала обида, что я не нужна больше ему. Началась паника: «Как же теперь жить?!»

Поддерживал меня только «парень, который в горе живет». Я была с ним назло всем, и в первую очередь Сашке. Сказала себе: «там» я делала все, «здесь» не буду делать ничего. Как решила, так и получилось.

Только за это пришлось платить. Парень ради меня расторг брак с женщиной с двумя детьми. Причем брак венчанный. А я довела его до белого каления своей любовью к Цекало.

От этой любви я лечилась в дивном реабилитационном центре, который находится на территории психиатрической клиники имени Кащенко. Когда журналисты писали, что я лежу в больнице для душевнобольных, меня это дико обижало, потому что центр этот никакого отношения к «Кащенко» не имеет. Я бы вообще всем творческим людям посоветовала там полежать, очень полезно. Но тогда я целыми днями ревела в подушку и кричала: «Эммочка, Эммочка, забери меня к себе!»

В центр я попала с диагнозом малокровие, была похожа на скелет, обтянутый кожей.

Балериной Милявская не стала, но иногда выходит на сцену в пачке
Балериной Милявская не стала, но иногда выходит на сцену в пачке
Фото: PersonaStars.com

Ничего не хотела, даже шевелиться. Только плакала и строила катастрофические планы на будущее. Понадобилось две недели сонной терапии, чтобы я хоть немного пришла в себя.

«Парень, который в горе живет» был рядом. Он вообще отзывчивый и обо всех заботился. Если у кого-то ночью ломалась машина, то звонили не своим мужьям и любовникам, а ему. Он тут же присылал механика или вызывал эвакуатор. Если кого-то из моих подружек клали в больницу, то опять-таки к ним ходили не мужья и не любовники, а он.

Мне тогда казалось, что он должен понимать все, что со мной происходило, все мои переживания и страхи. А он хотел, чтобы я немедленно отдала ему любовь за его любовь. На это у меня не было сил.

Он приходил, кормил меня три раза в день с ложки и бесился, когда видел фотографию Эммочки на моей тумбочке. По его мнению, там должно было стоять его фото. И еще я постоянно твердила: «Цекало, Цекало, Цекало…»

Он ужасно ревновал. Когда меня выписали и мы стали жить вместе, оказалось, что о взрослой жизни у меня вообще нет никаких понятий. Я все время вспоминала Сашку и летала в облаках. Из того, что парень мне говорил, я ничего не понимала:

— Муж — это тот, кого жена слушается. И если он сказал, что это черное, а на самом деле это белое, то жена должна подтвердить, что это черное.

Я хлопала глазами, как овца, и говорила: — Как же так?

А если это действительно черное?!

Начинались распри.

До нашего знакомства парень совсем не пил, а со мной стал. Так он мне мстил. Но, видимо, его организм не приспособлен был к этому делу: у него начинались жуткие приступы агрессии, выкатывались глаза, белело лицо, в углах рта появлялась пена, и он хотел меня убить. Но в реальности только злобно кусал губы и крушил все вокруг. Мог, например, подарить дорогие часы и на моих глазах их растоптать.

Последствия наших бесконечных ссор не заставили себя ждать. Через несколько месяцев я получила в глаз. И произошло это не где-нибудь, а в Монако, во время отдыха.

Парень выпил, не выдержав очередных препирательств, и уже совершенно ничего не соображая, двинул мне по лицу.

Это случилось первый раз в моей жизни. Он еще побушевал и затих, а я прямо в домашнем халате и тапочках с билетом в руке сбежала в аэропорт. Дом был на горе, и я, бегущая по склону в этих тапках и в развевающемся халате, являла собой чудесную картину. В аэропорту отдышалась, одумалась и вернулась обратно.

Утром, когда он протрезвел и узнал, что произошло, так расстроился, что у него стало плохо с сердцем. Пришлось вызывать врача, делать уколы. Парень извинялся, клялся, что ничего не помнит, обещал, что это первый и последний раз, но я не верила. Уж очень испугалась. Из Монако мы уезжали почти чужими. Я по­звонила своей приятельнице, она меня встретила в Москве.

Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Потом он звонил, просил прощения, заваливал подарками, и однажды я сломалась. Мы снова сошлись. Но жить вместе было мучительно. Я стала его бояться. Вздрагивала от каждого его резкого движения, сжималась, когда он повышал голос, контролировала свою речь и в конце концов вообще перестала говорить откровенно. Убирала подальше бутылки с алкоголем и постоянно ждала удара. Его не последовало. Мне повезло больше, чем остальным его барышням. Народная молва приписывает ему и перебитые носы, и поломанные ребра. Все это было уже после меня. Однажды я поняла, что жить в вечном страхе и в по­стоянных ссорах не могу. Если не разойдемся — поубиваем друг друга.

Ругались мы бурно, с угрозами: «Да я тебя! Да я тебе!» Я еще нахваталась настоящего блатного жаргона и в выражениях ему не уступала. Сыграл свою роль и информационный фон, в котором тогда жила.

Интернет пестрел статьями «Лолита и бандиты», «Лолита — жена бандита». Коллеги шептались за моей спиной: «Надо же — докатилась, а ведь была приличная интеллигентная женщина». Впрочем, когда злопыхатели видели его и понимали, что он готов помочь всем, — ведь есть совершенно законные вещи, для которых нужны усилия, связи и блат, — они мгновенно меняли свое мнение: «Золотой парень!»

Я сама до конца так и не поняла, хороший он человек или плохой. В нашей стране разобраться, кто бандит, а кто нет, сложно. Как-то он мне сказал: «Бандит тот, кому дали срок и кого уголовно наказали. А я не судим, поэтому не слушай всякую чушь».

Когда совместное проживание закончилось, а длилось оно год и восемь месяцев, я растерялась.

Две недели пожила одна, и вдруг у меня сломалась машина. Ночь, на улице минус двадцать девять. Я по старой памяти позвонила ему и услышала: «Вызови эвакуатор».

Тогда я первый раз поняла, как плохо быть одной.

В моей жизни мужчины сменяли один другого, а тут вдруг две недели никого, я бесхозная. Помогала мне по­друга Татьяна. Ее всегда больше интересовала чужая жизнь, чем своя. Каждого, с кем я начинала встречаться, она пробивала через компьютер по милицейским связям. Говорила:

— Ты одна, я должна о тебе заботиться. Больше ведь, Лола, некому…

Пыталась знакомить меня с мужчинами, даже женатыми. Потом оказывалось, что они нужны ей, а не мне.

Я говорила:

— Как же ты можешь? Общаешься и с мужем, и с женой и так ее подставляешь?

Мужики в основном, конечно, коты, но честность мою уважали. И жены успокаивались, когда я давала понять, что никаких контактов с женатыми у меня не будет.

Так вот, с Татьяной я делилась своими переживаниями, а она всячески культивировала во мне комплекс вины. Говорила, что «парень, который в горе живет» замечательный. Я возражала:

— Да с ним страшно!

— Нет, это ты его довела до такого состояния… Я пыталась вернуться, но он уже был не один.

Александр Зарубин поддержал Лолиту в очень тяжелый для нее период
Александр Зарубин поддержал Лолиту в очень тяжелый для нее период
Фото: Михаил Мурзин/PHOTOXPRESS.RU

Потом он звонил мне, но я уже ничего не хотела. Молила Бога: «Господи, дай мне мужчину, который бы меня по-настоящему любил и ничего не требовал взамен». Бог меня услышал.

Когда я стала жить одна, в гостях у своих друзей-бизнесменов познакомилась с человеком, который занимал и занимает очень высокий пост в органах государственной власти. Там, где появляется он, сначала появляется охрана и все просматривает. Они и определили, что за мной есть «хвост» и мои телефоны прослушиваются. А для меня все время совместной жизни с «парнем, который в горе живет» городской телефон был отдушиной. Я приезжала к себе и выговаривалась по­другам и приятельницам. Оказывается, ему обо всем этом докладывали.

Когда на «прослушку» по­ставили «обратную сторону», я услышала разговоры моей подруги Татьяны с моим бывшим, «который в горе живет», как они обсуждают варианты возвращения «нашей дурочки в лоно семейной жизни». Пережила очередной шок.

Отношения с человеком, облеченным властью, длились два года, но история была еще банальнее. На людях мы вместе не появлялись. Он был очень занят и время от времени ронял фразу: «Если станешь официальной женой, со сценой будет покончено». Не принято, чтобы у людей его ранга были жены артистки.

Со всех сторон это была бы грандиозная партия. Он был хороший, но не мой. Мы не совпадали по энергетике: он спокойный, рассудительный, сдержанный, а я полная противоположность.

Поняла это практически сразу, но уж очень мне хотелось, чтобы мои проблемы были улажены.

Я получила помощь, но полюбить так и не смогла. Пробовала любить «за хорошее», но любовь не возникает из благодарности. А он ждал чувств и не понимал, почему их нет.

Тяжелее всего было себя насиловать. Особенно когда приходилось ложиться с ним в постель вместо того, чтобы почитать, послушать музыку или придумать очередной сценический номер. Но надо было подстраиваться под его распорядок дня. Он рано просыпался, рано укладывался спать, а я к ночи ближе только начинала жить. Конфликтов у нас не было. Он человек образованный, интеллигентный, к тому же очень сдержанный. За все два года взорвался всего пару раз, по телефону: «Скажи, что я сделал не так?

Почему ты не смогла меня полюбить?»

Однажды стало понятно, что и с этой историей нужно заканчивать. И осторожно, чтобы не обидеть, я сказала ему, что вообще не создана для семьи, да и работа не дает мне возможности жить с мужчиной. Мы расстались, он очень болезненно это переживал. А в моей жизни начался период, когда я осталась совсем одна. Появлялись, конечно, мужчины, но уж больно мелковаты были для меня. Один заходит в квартиру, огля­дывается и говорит: «Баба не должна получать больше мужика…»

Другой рассуждать принимался: «Так, шкаф я по­двину, тут поставлю этажерку…»

Никто из них не доходил до спальни, а я видела, что, оказывается, бывает и такое, и набиралась опыта.

Потом ушла с головой в работу, которую я так долго ждала.

Выходила на сцену, чувст­вовала зал, слышала овации, и меня захлестывала радость: наконец-то! Перелеты, переезды, съемки, интервью, гастроли — я чувствовала себя очень счаст­ливой. В моей жизни хватало впечатлений и без мужчин. Они мне были не нужны. Я могла изредка «повампирить»: пойти на тусовку, пособирать мужские взгляды, перекинуться с кем-нибудь парой слов, и этого хватало, чтобы понять — я еще сущест­вую как женщина. Так продолжалось около года, пока я не придумала программу «Шоу разведенной женщины». Такое же название было и у моего музыкального концерта. Мы сняли «пилот», руководст­во Первого канала его одобрило, но в эфир передачу не поставили. Проект полтора года пролежал на полке.

Зарубин был единственным мужем Лолиты, которого приняла ее мать
Зарубин был единственным мужем Лолиты, которого приняла ее мать
Фото: Photoxpress.ru

Я знала, что сильная и все могу сама. Не раз доказывала это себе и другим. Но не думала, что так устану. Помимо работы постоянно появлялись проблемы, которые нужно было решать, и на это не было ни сил, ни времени. Я все время была с людьми и сходила с ума от одиночест­ва. Сама, сама, сама… И никого ближе Эммочки, и тот приходил ко мне только во сне. Себе не признавалась, как мне нужна поддержка, участие. Металась по жизни, гонимая страхом, который не так давно пережила, — быть забытой и никому не нужной. Делала все, чтобы никто не сказал: «Милявская — сбитый летчик». От огромного объема работы, от чувства непосильной ответственности за все и вся впала в жуткую депрессию. Тогда в моей жизни появился Саша Зарубин, мой последний муж.

Он увидел, что есть две Лолиты. Одна на сцене — сильная, раскрепощенная, свободная.

Другая в частной жизни — нежная, ранимая. Когда я позвонила ему с прось­бой помочь решить проблему со здоровьем дочери, у меня была истерика:

— Больше не могу! Не хочу!

Саша спросил меня:

— Наигралась в сильную женщину? Успокойся, я все сделаю сам.

И сделал.

Я долго не разрешала себе верить, что могу впустить этого мужчину в свою жизнь. Но когда Саша сделал мне предложение, не стала даже думать. Сразу ему поверила.

Первые полгода после свадьбы все было чудесно. Мы жили вместе, проводили вдвоем много времени.

Постоянно устраивали друг для друга праздники. Потом у обоих прибавилось работы и ответственности, и совместная жизнь тут же дала трещину. Мы со своими сумасшедшими графиками совсем перестали совпадать и на территории общей квартиры пересекались крайне редко. А когда, уставшие и измотанные, все же встречались, расходились по разным комнатам. Я видела, что он думает о работе и только о ней, и делала то же самое. Начались долгожданные съемки программы «Без комплексов», и процесс меня так увлек, что я не давала себе труда переживать о своей личной жизни. И не пыталась ничего менять.

Оказавшись в Останкино, я увидела телевидение изнутри. Это фабрика, конвейер. Вся эмоциональность только в кадре, а за кадром эмоций — ноль.

Убогие павильоны и гримерки, грязные неработающие туалеты, допотопные камеры… Жуткое впечатление. Еще и давление «сверху», а я так и не научилась строиться. Поначалу были конфликты. Я постаралась забыть свое любимое «ненавижу!» и прикладывала массу усилий, чтобы не сорваться. Когда передача вышла в эфир, рейтинги стали зашкаливать. Появились положительные рецензии, и меня оставили в покое. Думали, что «Без комплексов» проживет месяца два, а мы в эфире были больше двух лет.

Группа, с которой мы начали работать, смотрела на меня как на диковинную зверушку. Я ничего не умела, не знала процесса производства, постоянно задавала глупые вопросы, норовила что-нибудь ляпнуть. Еще и была слишком открытая, вся на виду. Месяц мы притирались друг к другу, а потом стали сплоченным коллективом.

Фото: Юрий Феклистов

Началась совсем другая работа.

Из-за моих гастролей снимали по три-четыре передачи в день. К вечеру я была уже без сил. Говорить не могу, видеть никого не хочу и мечтаю только об одном — оказаться дома и завалиться спать.

Как-то выползла из студии совершенно измученная. Со мной костюмер и директор. Открываем дверь в коридор — тьма кромешная. Не горит ни одна лампочка. Страшно. Сумасшедших полно, выскочит сейчас из-за угла, прыснет какой-нибудь дрянью в лицо. Только подумала — и вдруг из темноты появляется пожилая женщина со словами:

— Хочу вам передать привет от Бога.

Я перепугалась не на шутку. Тут же полезла в сумку за день­гами. Если это осеннее обострение шизофрении, неизвест­но, чем дело кончится.

Она поймала взглядом мой жест:

— Денег не надо. Я ночевала на вокзале пять дней, чтобы вас увидеть. У меня такое задание. Бог просил вам передать, что он придет…

Слушаю ее, головой киваю, а сама деньги ищу. Не выдержала, съязвила:

— Я знаю, что он придет, и расчищаю ему дорогу.

Вдруг женщина начала плакать:

— Вы не понимаете, вы пока не понимаете…

Ну все. Дело плохо. Протягиваю ей деньги и говорю:

— Давайте так: вы берете деньги и едете сейчас в гостиницу, а потом на вокзал и домой.

Вас же ждут, наверное.

Она все плачет и не двигается с места.

— Эдик, — прошу директора, — сходи за охраной.

Повернулась, а женщины нет. Словно растаяла в темноте.

Добралась я до дома в час ночи, уставшая до полусмерти. А там меня ждет Коленька, который занимается моим пиаром. Сидим на кухне, он мне что-то рассказывает, фотографии показывает, статьи, и вдруг я ему говорю:

— Хочешь, погадаю?

Произнесла эту фразу впервые. Никаких гаданий я не знала. Карты в руках дер­жала только в казино, когда играла в блэкджек.

Коля спрашивает:

— А ты умеешь?

— Нет.

— Ну давай попробуем…

Я нашла где-то обычную колоду карт, разложила точно так же, как астролог-психолог, занимавшаяся моим восстановлением после реабилитационного центра. И вдруг через карты стала Видеть. Начала ему рассказывать, что случилось у его дальних род­ственников. Причем говорила не как обычно, использовала совершенно другую лексику. Слова шли словно помимо моей воли. Я слушала себя и думала: «Милявская, ты точно сошла с ума!»

Коля вскочил и прямо среди ночи стал звонить этим родственникам. Все, что я увидела в картах, оказалось правдой.

Шоу  «Лолита. Без комплексов» благодаря Милявской продержалось в эфире Первого канала более двух лет
Шоу «Лолита. Без комплексов» благодаря Милявской продержалось в эфире Первого канала более двух лет
Фото: ФОТО: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Я тут же вспомнила ясновидящую Риту и ее предсказание. Сбылось!

Я долго не могла поверить в происходящее. Гадала друзьям, знакомым, маме. Открывались такие вещи, о которых они сами не знали, забыли или не хотели вспоминать. Я стала понимать, как складываются те или иные жизненные ситуации, как какой-то случай в прошлом может сказаться на удаче и здоровье, почему распадаются браки, в чем причина страхов и зависимости людей друг от друга. Кто и как платит за обиды, отчего приходит болезнь. Я окунулась в этот поток информации и буквально вошла в раж. Телефон разрывался. Звонили друзья друзей и знакомые знакомых, просили посмотреть в карты и помочь найти ответы на вопросы, которые их мучают не первый год. Я никому не отказывала. Дверь моей квартиры была открыта для всех.

Начался совершенно сума­сшедший период. Выступала, снимала по четыре передачи в день, а ночью раскладывала карты. Делала это всегда при церковной свече.

На каждого человека уходило часа по три. Иногда я долго не могла начать говорить, потому что казалось: быть такого не может. Наматывала круги по кухне, думала, перекладывала карты, и только когда была абсолютно уверена, говорила. Порой истории были такие, что волосы у присутствующих вставали дыбом. Но у меня ни разу, даже когда рассказывала страшные вещи: об убийствах, подменах детей, проклятьях, инцестах, — по коже не бегали мурашки. Это вне меня. Я лишь проводник. Иногда смотрю в карты и понимаю — ситуация фатальная, ничего изменить не могу. Или понимаю — то, что говорю, человек не воспримет. Но все равно рассказываю: нельзя отказывать в помощи, а уж как ею распорядятся — не мое дело.

Слушая меня, люди порой переживали шок.

Многие не верили, но мои слова всегда подтверждались. Иногда хватало только осознания того, что я сказала, чтобы болезнь ушла.

Никогда не могла выдавать информацию по заказу. Например, человек хочет узнать о своей личной жизни, а я через карты вижу: близкие люди выселяют его из квартиры. Он говорит: «Не может быть, чушь! И вообще я просил про личную жизнь». Потом выясняется, что род­ственники уже подписали документы, вывозят мебель… А про личную жизнь в картах — ничего.

Никогда не брала за сеансы деньги. Бог за это лишает дара Видеть. Для меня все происходящее похоже на ребус.

Интересно было найти ключ, решить проблему. Ко мне не приходили, чтобы развлечься. Ведь в такой ситуации шаг вправо, шаг влево — и жизнь кардинально изменится.

Уставала я страшно, но ни разу никому не сказала «нет». Я помогала людям, видела, какие перемены с ними происходят, и это меня вдохновляло, давало силы жить, работать, сниматься, выходить на сцену. А потом стали происходить странные вещи. Например, с одним мужчиной с помощью карт мы разобрали любовную зависимость от женщины, а на следующий день приходит на съемку шоу «Без комплексов» человек с такой же проблемой. И я хорошо знаю ситуацию, ее подоплеку, все его страхи, мысли, и даже знаю ответ, что и как надо делать.

Открывшийся дар я не скрывала ни от родных, ни от психологов, работавших в программе. Они, кстати, отмечали, что во многом благодаря тому, что я хорошо знала и чувствовала ситуацию, результаты у людей были столь значительными. Постепенно я стала Видеть и без карт. Могла по интонации, по словам человека, по его внешнему виду многое о нем поведать.

Не скажу, что дару своему я была очень рада. Нет в этом никакой божьей избранности и поцелованности. Слишком много информации, много людей, много боли. Черная работа, общественная нагрузка. Стало легче, когда узнала, что таких, как я, проводников много. Наша миссия — помогать, доносить информацию. И самое сложное — смириться со своей миссией.

За неделю до землетрясения в Тайланде я остановила пару, которая летела туда отдыхать.

Потрясающую работоспособность Лолиты отмечают и ее друзья, и враги
Потрясающую работоспособность Лолиты отмечают и ее друзья, и враги
Фото: ИТАР-ТАСС

Посмотрела в карты и увидела много крови, слез, воды. Не могла даже в точности описать, что будет, но мне стало так тяжело, так плохо. Они решили отказаться от поездки и ушли, а я встала перед иконой и начала молиться, просить Бога, чтобы снял он с меня этот крест. Не хочу, мне не надо, пожалуйста!..

В ту ночь мне приснился сон. Темно, лунная дорожка лежит на воде, много деревянных просмоленных шлюпок, и в каждой — человек в брезентовом плаще. Среди них — я, в шкиперской одежде, в высоких рыбацких сапогах. Находимся мы недалеко друг от друга, в нескольких метрах, но никто не поворачивается, не разговаривает. Каждый занят своим делом. Моя задача — вытаскивать слепых щенков из воды. Я их вылавливаю, прижимаю к себе и укладываю в шлюпку.

Ни один у меня не утонул.

Проснулась и поняла, что просить у Бога снять этот дар бесполезно. С этим придется жить. И я смирилась. Жизнь вошла в определенную колею: днем съемки, вечером выступления, ночью люди, которым нужна помощь. Не сразу я заметила, что сил с каждым днем становится все меньше. Азарт уже не спасал. Где-то я услышала, что кокаин вызывает прилив энергии, ее хватает надолго. И попросила мне его достать.

Когда-то очень давно один мой любовник дал мне по­пробовать кокс. Никакого действия это на меня не возымело. У организма реакция нулевая — что был порошок, что не было. С тех пор я больше не пробовала. Но мысль о возможности «подкачать» себе энергии требовала проверки. Я нюхнула и не спала трое суток, при этом прекрасно себя чувствовала.

Съемки четырех передач прошли на одном дыхании, за ночь я приняла еще больше людей. Это меня вдохновило.

Не знаю, может, это был психологический эффект. Я не скрывала от психологов, что нюхаю кокаин. Боялась втянуться, подсесть, но мое желание было контролируемым. Могла сказать себе «нет» в любой момент. Действовало. Нюхала раз в неделю, раз в две или забывала о коксе на месяц. Специалисты говорили, что наблюдают феномен. Возможно, у меня отсутствует ген привыкания, а возможно, просто очень хорошо работают мозги. Когда я это поняла, начала экспериментировать над собой и обнаружила, что желание нюхать кокаин зависит от реакции окружающих.

Обнаружилось это случайно. Как-то на вечеринке ко мне подошла приятельница и сказала, что говорила с моим бывшим любовником и он с гордостью заявил: «Это я ее подсадил».

Ах ты, сволочь! Во-первых, это не так. А во-вторых, было бы чем гордиться. И мне тут же захотелось сделать это ему назло. Я отследила реакцию и стала наблюдать, провоцировать людей: «У вас нюхнуть нету? А то вчера так нюхнула — просто класс! Еще хочу». И смотрела, что происходит с ними и со мной. Если меня осуждали, шарахались, пытались уйти и не общаться, появлялось мощное желание «зарядиться» — им назло! Вместо привычного «ненавижу!», ска­занного в лицо. Если со мной продолжали нормально разговаривать, сочувствовали, переживали, пытались помочь, желание исчезало.

Со временем я поняла причину наркомании. Всему виной непонятость.

Отсутст­вие духовно близких людей, способных поддер­жать, а не осудить. Ничто не может принести большего вреда, чем осуждение. Чтобы не зависеть от этого, нужно научиться быть самодостаточным и не обращать внимания на общественное мнение, а это очень сложно. Но если человек не захочет бросить сам, избавиться от этой привычки, никакие врачи ему никогда не помогут. И из окружающего мира он будет воспринимать только «нужную» информацию: «Давай, ты не один, таких, как ты, много». Обязательно найдутся люди, которые расскажут, что под кокаином был написан роман «Мастер и Маргарита». И Врубель рисовал под его воздействием, а в дореволюционных аптеках кокаин продавался по рецепту и был одним из лечебных снадобий. Надо быть очень сильным человеком, чтобы сказать «нет». А сказать надо, потому что наркотик дает только временное освобождение.

Фото: ИЗ АРХИВА Л. МИЛЯВСКОЙ

Потом становится еще хуже.

Зарубин о кокаине ничего не знал. Это уже был период, когда в моей жизни он мало присутствовал. Однажды пришел домой какой-то странный, смотрит на меня и спрашивает: «С тобой все нормально?» Оказывается, ему позвонила одна мадам и в истерике заявила: «Лолиту надо спасать от наркотиков!» Муж удивился: уходил с утра — все было в порядке. Возвращаясь, думал, что я лежу в полной отключке.

Через полгода все закончилось. Желание нюхать кокаин исчезло полностью. Я поняла: чтобы помогать людям, оказавшимся под воздействием пагубной привычки, должна была пройти через это сама.

Я продолжила работать в том же темпе и заметила, что стала уставать еще больше.

Что-то надо было бросать — или съемки, или гастроли, или выступления ради заработков. Но бросить не могла. В ушах звучала фраза: «Милявская — сбитый летчик». Нет! К тому же у меня контракты, договоренности. Я не могу!

Мой астролог-психолог сказала: «Если не остановитесь сами, остановят сверху». Так и получилось. Переутомление подорвало иммунную систему. Если жить в диком темпе, еще и нюхать постоянно, можно запросто «отдать концы». Я забыла, что себя надо любить, а не жить себе во вред. Помощь другим, концерты, передачи, заработки — это хорошо, но есть еще я и моя личная жизнь. И я решила остановиться, отдохнуть. Ушла из ток-шоу «Без комплексов». Люди ко мне тоже не приходят — пока не восстановлюсь, не смогу им помогать.

Я стала спокойнее, терпимее. Совсем почти забыла свое любимое «ненавижу!». Ста­­­­раюсь принимать жизнь такой, какая она есть. Недавно снова была в Иерусалиме. Пошла к святыне. Ко мне подошел священник и сказал: «Вам надо одной по­стоять у Гроба». Я постояла, помолилась. Одна моя свеча стояла на Гробе. Потом он слил масло из лампады Гроба Господнего и, чего практически никогда не делают, отдал мне.

Единственное, что меня расстраивает, — я очень сильно раздражаю людей. Никогда не думала, что степень ненависти ко мне так велика. Иногда под дверь подбрасывают карты. Последний раз, когда возвращались домой после концерта, водитель подобрал пиковую даму и шестерку: пожелание, чтобы в жизни были слезы. Я посмотрела, кто их бросил. Человек со слабой энергетикой. Я сильнее, по­ этому, когда со мной пытаются проделать такие вещи, мне смешно.

Я говорила со священником о своем даре, ведь очень много православных людей обладали ясновидением.

Спрашивала: почему выбрали меня, грешницу? Он сказал, что Бог не любит святых на земле. Терпеть не может игру в святость. И за эту игру наказывает. Человек должен сделать все свои ошибки, понять причины и измениться.

Знаю, что это неправильно, но я до сих пор с Ним спорю: «Ну что? Неужели я не заслужила покоя, отдыха, счастья? Я же так много всего поняла, так много для этого сделала!» Точно так же моя дочь канючит, когда делает уроки: «Ну мама! Я уже написала это в черновик, зачем переписывать?» Представляю, сколько улыбок мы у Него вызываем.

Фото: ФОТО: FOTOBANK.COM

Не бывает всего вдосталь. Обязательно чего-то не достает. Главное не роптать. Уныние — самый большой грех. Начинаю унывать и тут же получаю. То одни проблемы, то другие. «Ага, — говорю, — поняла. Рот закрыла и больше ничего не прошу».

Но любви хочется, ведь мы все считаем, что ее достойны. «Господи, дай мне любовь, чтобы была взаимной и было мне в ней комфортно». Да, мне действительно хочется комфорта в личных отношениях. Поэтому меня не устроило номинальное присутствие мужа в моей жизни. Постепенно из-за извечной занятости мы с ним совершенно перестали общаться, не говоря уже о чем-то другом.

Когда Саша уезжал в командировки, я шарахалась по нашей огромной квартире и не находила себе места. Потом перебиралась в свою квартиру — благо она рядом, и однажды обнаружила, что так мне уютно и тепленько в своей кроватке, что возвращаться обратно совсем не хочется.

К тому же я человек, воспитанный разными мужьями, поэтому знала: если супруг, вернувшись с работы, захочет спать, то я уже не могу себе позволить почитать. Никогда не забуду, как, живя с Цекало, читала под одеялом с фонариком, а «парню, который в горе живет» от страха иногда начинала говорить, что черное — это белое.
С Зарубиным все было проще. Никаких замечаний он мне не делал и жить не учил, но, обремененная горьким опытом, я сама приняла решение быть одной. Мне удобно приходить в свой дом и делать то, что я хочу, в любое время суток. Включать диск и прокручивать одну и ту же песню по сто раз, придумывая под нее сценический номер. Читать, писать, сочинять или просто смотреть в окно.
А потом я гульнула и, как честная девушка, появившись в эфире Первого канала, об этом сказала на всю страну.

Полностью беру вину на себя, хотя и считаю все произошедшее абсолютно закономерным.

Сейчас мы с Сашей в теплых отношениях, и оба уже успокоились. Я не знаю, чем закончится эта история. Пока что каждый из нас жил для того, чтобы работать, а не работал, чтобы жить, и это неправильно.
Иногда сама себе раскладываю карты — я же женщина, мне любопытно знать, что будет. Вижу события, которые меня возмущают. Переживаю бурю, успокаиваюсь, и когда они случаются, отношусь ко всему уже легче. Во сне ко мне приходит Эммануил. Я его чувствую, обнимаю рукой под теплый живот и знаю, что проснусь и буду жить дальше…

События на видео
Подпишись на наш канал в Telegram
Китайский гороскоп с 19 марта по 4 апреля
«В китайской метафизике вторая часть марта 2024 года является очень противоречивым периодом, который «просит» нас быть тише, но «заставляет» быть громче. На самом деле это время большой проверочной работы над собой. Все обстоятельства заставляют нас проявлять грубую силу, а их большой замысел в том, чтобы открыть свое сердце и дать себе стать собой, при этом быть сильным, быть услышанным, быть заметным в легкости и простоте», — говорит практикующий астролог Ба-Цзы, создатель школы китайской астрологии, мастер фэншуй и тетапрактик Наталия Гурьянова.




Новости партнеров




Звезды в тренде

Анна Заворотнюк (Стрюкова)
телеведущая, актриса, дочь Анастасии Заворотнюк
Елизавета Арзамасова
актриса театра и кино, телеведущая
Гела Месхи
актер театра и кино
Принц Гарри (Prince Harry)
член королевской семьи Великобритании
Меган Маркл (Meghan Markle)
актриса, фотомодель
Ирина Орлова
астролог