Алексей Толстой: почему судьбу называют индейкою?

Мать задумала интригу. Алешины стихи напечатали в журнале, а следом организовала… разгромную статью.
Ирина Стрельникова
|
27 Апреля 2011
Алексей Толстой
Алексей Толстой
Фото: Итар-Тасс

По преданию царевич Алексей, умирая в Петропавловской крепости, проклял Петра Толстого, которого считал повинным в своей гибели, и весь род его до двадцать пятого колена. И действительно, среди потомков Петра Толстого рождалось много слабоумных и безумных, но много и великих. Так, его прапраправнуки (а между собой — троюродные братья) Лев Николаевич и Алексей Константинович Толстые конкурировали в писательской славе.

Со временем Алексей Константинович отошел на второй план и теперь известен не столько серьезными своими творениями, сколько, как самому ему казалось, пустяком, шуткой — сочинениями Козьмы Пруткова, выдуманного им в соавторстве с двоюродными братьями Жемчужниковыми...

Однажды ночью, вскоре после торжественного освящения долгожданного Исаакиевского собора (строившегося ни много ни мало сорок лет), сонную тишину казенной квартиры архитектора Александра Павловича Брюллова в Дворцовом флигеле Академии художеств нарушил резкий и требовательный звон дверного колокольчика. Через минуту встревоженный камердинер уже будил хозяина: «Вставайте, барин, вас требуют». В приемной наспех одевшегося архитектора ожидал незнакомый флигель-адъютант: «Дело срочное, господин Брюллов!

Вам предписано немедля ехать к императору на совещание. Исаакиевский собор провалился под землю».

Через полчаса Александр Павлович был уже у парадного входа в Зимний. Там собралось с десяток уважаемых архитекторов. Караульный офицер о том, что их ждут во дворце, предупрежден не был, и потянулась канитель с вызовом коменданта, вопросами, объяснениями… Еще через четверть часа выяснилось, что никто архитекторов в столь поздний час во дворце не ждет и никакого совещания не назначал. Недоумевающие академики додумались, наконец, сходить на Исаакиевскую площадь, своими глазами взглянуть на катастрофу. И что же предстало их взорам?

Разумеется, сумрачная громада Исаакия — совершенно целехонького…

Этот розыгрыш оказался одной из многочисленных рискованных шуточек Алексея Толстого и его пятерых двоюродных братьев Жемчужниковых. В другой раз они пришли в немецкий театр с толстенными словарями и, сидя в первом ряду, нарочито громко шелестели страницами, отыскивая каждое слово, звучавшее со сцены. В антракте к хулиганам подошел сам генерал-губернатор Суворов, совершенно взбешенный, и потребовал представиться. «Запиши, — кивнул он своему адъютанту: — Жемчужниковы и Толстой». На что один из Жемчужниковых, сделав вид, что не узнает столь важную персону, в свою очередь осведомился, с кем имеет честь. «Граф Суворов к вашим услугам, генерал-губернатор Санкт-Петербурга», — высокомерно бросил тот.

«Запиши, — сказал Жемчужников Толстому: — Суворов». История дошла до царя, шутники повинились, но не оставили дерзких шуток.

Однажды они придумали дразнить министра финансов Вронченко. Тот каждое утро совершал променад на Дворцовой набережной. Ему навстречу каждый раз шел Александр Жемчужников. Поравнявшись, он снимал шляпу и произносил одну и ту же лишенную всякого смысла фразу: «Министр финансов — пружина деятельности» — и с важным видом удалялся. Вронченко пришлось жаловаться обер-полицмейстеру, и тот пригрозил выслать министерского мучителя из города. С другим министром — юстиции, графом Паниным — они обошлись еще хуже. Этот высокий, прямой, как палка, чопорный старик тоже любил гулять, но не по набережной, а по Невскому проспекту.

Граф держал голову очень ровно, совершенно неподвижно, устремив взгляд строго вперед и вверх. Даже когда ему кланялись, он продолжал смотреть поверх голов. В один прекрасный день навстречу ему вышел Жемчужников. Дождавшись, пока Панин подойдет поближе, он нагнулся и стал шарить у себя под ногами. Министр, по своему обыкновению смотревший куда-то вверх, наткнулся на препятствие и полетел носом на тротуар. А Жемчужников как ни в чем не бывало разогнулся, приподнял шляпу и сказал: «Пардон, я искал булавку». За эту шуточку на весельчаков осерчал сам государь. Если б речь шла не об Алексее Толстом и его родне, дело кончилось бы плохо. Но Толстой был лицом практически неприкосновенным, он с детства входил в ближний круг императорской семьи…

В должности друга наследника

Алексей рос без отца — ему было всего шесть недель, когда мать увезла его из дому.

Причина — пьянство и невыносимый характер Константина Петровича Толстого, жить с которым под одной крышей решительно невозможно — так, во всяком случае, объяснила мать. Но поговаривали, что все дело не в его, а в ее характере, к тому же Анна Алексеевна любила не мужа, а его брата Федора. Как бы то ни было, отца Алеше всецело заменил дядя — материн брат Алексей Перовский, не имевший собственной семьи. Это был чрезвычайно умный, одаренный человек, поэт, друживший с Жуковским, Карамзиным и Пушкиным. Алеша рос среди этих людей, во время дружеских пирушек ему ставился отдельный столик где-то в дальнем углу, где мальчик не мог помешать блестящей беседе взрослых, но зато

мог видеть, слышать и мотать на ус.

Восьмилетним он присутствовал на чтении Пушкиным «Бориса Годунова», и это, видимо, произвело на Алешу весьма сильное впечатление, потому что позже он и сам стал сочинять пьесы на том же материале — «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис». Маленький Толстой сиживал на коленях и у Гете, когда они с дядей путешествовали по Германии, и хранил бесценный подарок великого немца — зуб мамонта, на котором писатель собственноручно вырезал фрегат.

У дяди была собственная система воспитания: в чем-то Алешу очень баловали, а в чем-то — строго ограничивали. Из Феодосии Перовский пишет племяннику: «Я нашел здесь для тебя маленького верблюденка, осленка и также маленькую дикую козу. ...Маленького татарчика, который бы согласен был к тебе ехать, я еще не отыскал».

При этом, чтобы не приучать мальчика к мотовству, ему давали очень мало карманных денег и всегда одну и ту же сумму — что бы ни случилось. И когда 12-летнему Алеше однажды понадобились деньги, ему пришлось продать свою коллекцию медалей, которую он собирал несколько лет. По этому поводу дядя сказал ему: «Теперь ты видишь по опыту, как нужно беречь деньги. Когда они у тебя были, ты мотал по пустякам, а как пришел черный день, так у тебя их не оказалось. Не надобно никогда предаваться тому, что желаешь в первую минуту. Бывает, купишь что-нибудь, чего тебе очень хотелось, и сразу охота к тому пройдет, и выходит — деньги истрачены по-пустому». И эти наставления читались наследнику одного из самых больших состояний в России, доставшегося Перовским от их прародителя — фаворита царицы Елизаветы графа Разумовского.

У Алеши были лучшие учителя, и уже в шесть лет он свободно писал на французском, немецком и английском.

Он вообще хорошо учился, но дяде этого было мало: Перовский заметил, что племянник, пользуясь своей отличной зрительной памятью, просто заучивает страницы учебника наизусть, вместо того чтобы дать себе труд вдуматься и понять прочитанное. И тогда в назидание дядя… сочинил для племенника повесть. Под псевдонимом Антоний Погорельский. Повесть называлась «Черная курица, или Подземные жители» — про мальчика Алешу, которому в дар за спасение волшебной курицы досталось ячменное зернышко, позволявшее блестяще отвечать любой урок, не уча. Это была первая детская книга на русском языке.

Тем временем другой дядя Алеши — Василий Перовский делал большие успехи на государственной службе. Он состоял адъютантом при великом князе Николае Павловиче и 14 декабря 1825 года оказался на Сенатской площади в свите своего патрона и даже был контужен — кто-то бросил ему в голову полено. После того как восстание подавили и Николай Павлович утвердился на троне, Василий Перовский сделался значительным человеком. И потому его племянник в числе 19 детей (9 мальчиков и 10 девочек) из привилегированных семей был приглашен на «должность» товарища маленького царевича Александра (будущего императора Александра II).

Алешу с матерью срочно вызвали из их имения в Петербург. Анну Алексеевну произвели в статс-дамы. Она слишком долго жила затворницей и теперь, попав в свет, обнаружила, что по-прежнему хороша собой, и пустилась франтить.

Будучи женщиной характера неукротимого, она — одна-единственная — не считалась даже с этикетом, предписывающим быть хотя бы чуть-чуть менее нарядной, чем царица. Однажды Анна Алексеевна появилась при дворе в шляпе с белым пером — ровно таким же, как и на шляпе императрицы Александры Федоровны. Царь заметил это и послал сказать, чтобы Толстая сняла перо, но Анна Алексеевна проигнорировала эту просьбу. Ее бы непременно отстранили от должности, если б наследник престола — добродушный и скучноватый мальчик — не успел привязаться к Алеше и другим своим товарищам. Они приходили во дворец по воскресеньям, на именины царевича, на Рождество и другие праздники, играли в жмурки, зайцы, жгуты. Рассматривали оловянных солдатиков, присланных наследнику из Берлина дедушкой — прусским королем Фридрихом Вильгельмом III.

С императором Александром II Алексея Толстого связывала детская дружба. Когда-то они играли в жмурки, рассматривали оловянных солдатиков, присланных из Берлина прусским королем...
С императором Александром II Алексея Толстого связывала детская дружба. Когда-то они играли в жмурки, рассматривали оловянных солдатиков, присланных из Берлина прусским королем...
Фото: GETTY IMAGES/FOTOBANK.RU

Бывало, что к игре присоединялся и сам император Николай Павлович. Фрейлина Александра Осиповна Россет описала один такой момент в своем дневнике: «Наследник весь в поту, Алеша красный, как индейский петух, все хохочут как сумасшедшие, счастливые возможностью бороться, кричать, размахивать руками. Алеша отличается баснословной силой, он без всякого усилия поднимает ровесников, перебрасывает их по очереди через плечо и галопирует с этой ношей, подражая ржанью лошади. Он презабавный и предложил Государю помериться с ним силой. Бросался на Его Величество, точно ядро, выброшенное из жерла пушки. Государь отражал это нападение».

При таком начале Алешу Толстого ожидало блестящее придворное будущее.

Но лет в 14 он вдруг стал сочинять стихи и, что самое прискорбное, выказывал желание оставить службу и сделаться профессиональным литератором. Мать с дядьями задумали интригу. Алешины стихи напечатали в журнале, а следом организовали… разгромную критическую статью. Расчет оправдался лишь отчасти: это не охладило пыла юноши к сочинительству, но заставило остаться при дворе.

Следующие 30 лет он только и делал, что пытался осуществить задуманное в детстве, то есть бросить службу. Семья пристально следила за тем, чтобы это ему не удалось. Время от времени Алексей подавал прошение об отставке, но родственники хлопотали, и ему предоставлялся отпуск месяца на 3—4 для поездки в Европу, и за это время решимость успевала остыть. Помимо воли Алексея, его карьера росла как на дрожжах: в тридцать с небольшим он дослужился до церемониймейстера Двора Его Величества.

Он был красив почти девичьей нежной красотою и при этом неожиданно силен: разгибал подковы, вгонял гвозди в стену кулаком и с рогатиной ходил на медведя.

Наследник считал его незаменимым спутником на охоте, и это сделалось частью придворных обязанностей Толстого. А кроме того, пышные дворцовые церемонии, бесконечные парады и балы, чаепития с императорской семьей... Миллионы людей и мечтать о таком не смели, а Алексей Толстой считал неприятной рутиной. Настоящая жизнь начиналась для него только ночью, когда можно было предаться вожделенному сочинительству. Он опубликовал несколько стихов, мистических рассказов и повесть «Упырь», снискал одобрение самого Белинского.

Окрыленный, Алексей бросился к царю: «Ну какой из меня чиновник, ваше величество! Я же поэт. Я человек рассеянный и непрактичный и ничего не слышу, кроме стихов». Император в ответ только снисходительно похлопал его по плечу: «Послужи, Толстой, послужи». Вот он и шалил с Жемчужниковыми, ничего не опасаясь и, может быть, даже втайне надеясь, что однажды чаша монаршего терпения переполнится.

Толстой оказался близок к этому, заступившись за Тургенева. Времена стояли суровые: после европейских событий 1848 года опасались революции и в России и во избежание — закручивали гайки. Специальный комитет для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений чуть ли не с лупой выискивал крамолу. Новый Завет  и тот чуть было не запретили за демократический дух (во всяком случае, такой вариант рассматривался).

И вот под карающий меч угодил даже осторожный и законопослушный Тургенев — за довольно невинную статью на смерть Гоголя. Он был арестован на несколько дней, а потом сослан в Спасское-Лутовиново без права въезда в столицы. Толстой пробовал сначала хлопотать при дворе — ничего не вышло. Тогда он пошел ва-банк: явился к шефу жандармов графу Орлову и якобы от имени наследника престола попросил снять запрет на передвижения Тургенева. Орлов составил прошение на имя царя, тот, доверившись мнению Орлова, одобрил... Казалось, все устроилось наилучшим образом, но тут Алексей Константинович случайно узнал: Орлов написал наследнику, что его просьба относительно Тургенева исполнена, и отдал письмо для отправки начальнику штаба жандармского корпуса Дубельту.

Надо ли говорить, что наследник ни о чем подобном не просил! Дело могло обернуться для Толстого не просто отставкой, а и кое-чем похуже. Он бросился к Дубельту. Поговорив о том о сем, отозвавшись с похвалой о покорности русского мужика и необходимости держать в строгости образованную часть населения, Толстой как бы между прочим ввернул, что граф Орлов, кажется, не совсем правильно его понял. Мол, он, Толстой, лишь передал сожаления наследника, симпатизирующего Тургеневу, но прямого ходатайства за опального писателя он (якобы) не передавал. Дубельт, прежде чем отправить письмо, переспросил у начальника, и тот, к счастью, не стал вникать в суть, просто сказал: «Если ты думаешь, что бумага моя не учитывает всех тонкостей, то можешь ее не посылать».

Больше Толстой так не рисковал. Да и с розыгрышами сановников было покончено: у Толстого с Жемчужниковыми появилось другое развлечение…

Директор пробирной палатки

Однажды летом Алексей, Владимир и Александр Жемчужниковы с Толстым оказались в одной из дальних деревень и от нечего делать сочиняли «глупости в стихах». Смеху ради решено было издать их, приписав авторство камердинеру Алексея Жемчужникова — Кузьме Фролову. «Знаешь что, Кузьма, — обратились к старику шутники, — мы написали книжку, а ты нам дай для этой книжки свое имя, как будто ты ее сочинил... А все, что мы выручим от продажи, мы отдадим тебе». Кузьма задумался: «А дозвольте вас, господа, спросить: книга-то умная аль нет?» Братья прыснули: «О нет!

Книга глупая-преглупая». Тогда камердинер рассердился: «А коли книга глупая, так я не желаю, чтобы мое имя было написано. Не надо мне и денег ваших». Старик перестал дуться, только когда Толстой подарил ему пятьдесят рублей — за здравомыслие.

Решено было просто придумать автора. За считаные часы Козьма Петрович Прутков предстал пред ними как живой, со всеми подробностями биографии. Он родился 11 апреля 1803 года в деревне Тентелевой Сольвычегодского уезда. Всю свою жизнь, кроме годов детства и раннего отрочества, провел на государственной службе. Два года пробыл в гусарах, но в ночь с 10-го на 11 апреля 1823 года, после дружеской попойки, увидел вещий сон: бригадный генерал, совершенно голый, но в эполетах, молча поднял его с койки и повлек на вершину остроконечной горы и там стал вынимать перед ним из древнего склепа разные драгоценные материи.

От прикосновения одной из них к продрогшему телу сновидец ощутил сильный электрический разряд, от которого проснулся весь в испарине. Этому сну Козьма Петрович придавал огромное значение и, рассказывая его, всякий раз прибавлял: «В то же утро я решил оставить полк и определиться на службу в Пробирную Палатку, где и останусь навсегда!» Со временем он дослужился до директора Пробирной Палатки, получил Станислава I-й степени и более уж не мечтал ни о чем. Но тут повстречался с Толстым и Жемчужниковыми, которые догадались, что он обладает недюжинным литературным даром, и уговорили печататься.

Сочиняя все это, Толстой и Жем­чужниковы помирали со смеху. Впрочем, когда произведения Козьмы Пруткова стали появляться на страницах журнала «Современник», многие поверили, что такой человек действительно существует (в частности, на сей предмет довольно долго заблуждался Федор Михайлович Достоевский).

Стихи Пруткова («Когда в толпе ты встретишь человека, / Который наг (вариант: На коем фрак), / Чей лоб мрачней туманного Казбека, / Неровен шаг; / Кого власы подъяты в беспорядке; / Кто, вопия, / Всегда дрожит в нервическом припадке, — / Знай: это я!»), его афоризмы («Счастье подобно шару, который подкатывается: сегодня под одного, завтра под другого, послезавтра под третьего, потом под четвертого, пятого и т. д., соответственно числу и очереди счастливых людей»), басни, пьесы, философские размышления («Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею птицею?»), общественно-политический проект «О введении единомыслия в России» — все шло на ура, потому что было фантастически смешно: Прутков нес околесицу с таким видом, будто изрекал что-то безусловно великое и гениальное.

Алексей  Толстой  с матерью
Алексей Толстой с матерью
Фото: РИА-Новости

Литературная шутка оказалась удачнее тех, которыми развеселые братья терроризировали Петербург, и, что существенно, неопасна, что весьма радовало мать Толстого, Анну Алексеевну, которая иной раз даже и заболевала от прежних выходок сына, и ее требовалось срочно вести на воды, подальше от эпицентра скандала.

Средь шумного бала

Анна Алексеевна вообще что-то стала хворать, и ее часто требовалось возить на воды. Особенно когда ее сын (давно разменявший четвертый десяток) начинал уделять слишком много внимания какой-нибудь барышне на выданье.

Друг Толстого, князь Мещерский, в чью сестру Алексей был одно время влюблен, вспоминал: «Графиня-мать дружила с нашей матушкой. Впоследствии, когда сын поведал ей свою любовь к моей сестре, причем испрашивал разрешения просить ее руки, она, по-видимому, гораздо более из ревности к сыну, чем вследствие других каких-нибудь уважительных причин, стала горячо противиться этому браку и перестала видеться с моей матерью. Сын покорился».

И все же однажды бдительная Анна Алексеевна проглядела опасность. Толстой сопровождал наследника на бал-маскарад и там повстречал очаровательную даму, с сочным контральто, пышными волосами, великолепной фигурой и совершенно недамским умом. Она так заинтриговала Алексея Константиновича, что он ночь не спал, все ходил из угла в угол…

Стихи родились сами собой: «Средь шумного бала, случайно, / В тревоге мирской суеты, / Тебя я увидел, но тайна / Твои покрывала черты...»

О сколько же было счастья, когда она прислала ему свою визитную карточку и приглашение посетить ее! Незнакомку звали Софья Андреевна (имя, видимо, знаковое для писателей по фамилии Толстой, ведь жену Льва Николаевича звали так же) Миллер, урожденная Бахметева. Она разъехалась со своим мужем, конногвардейским полковником, бог знает когда и жила одна. «На этот раз вы от меня не ускользнете!» — сказал Алексей Толстой, входя к ней в гостиную. Там он встретил и Тургенева, тоже познакомившегося с Софьей Андреевной на балу. Кстати, Тургенев так вспоминал этот случай: «Я познакомился с грациозной и интересной маской, которая умно разговаривала.

Снять маску она отказалась, но через несколько дней пригласила к себе. Что же я тогда увидел? Лицо чухонского солдата в юбке!» Толстой же некрасивости незнакомки вовсе не заметил. Он открывал в ней все новые и новые достоинства, его сердце трепетало, когда она пела своим чудесным голосом, его поражало, как тонко она чувствует музыку, как много знает (Софья владела 14 языками, включая санскрит, разбиралась в философии, увлекалась мистикой). Кроме того, она, как и он сам, любила охоту, носилась по полям и лесам с ружьем и ногайкой, как заправский доезжачий. «Люблю тебя всеми способностями, всеми мыслями, всеми страданиями и радостями моей души, — вскоре писал ей Алексей. — Прими эту любовь, какая она есть, не ищи ей причины, не ищи ей названия, как врач ищет названия для болезни, не определяй ей места, не анализируй ее.

Бери ее, какая она есть, бери не вникая, я дал тебе все, что у меня было драгоценного, ничего лучшего у меня нет». Все в ней казалось Толстому совершенством, все приводило в восторг! Кстати, очень высоко оценивая любимую, Толстой никогда не придерживался особенно высокого мнения о собственной персоне. Он казался себе заурядным, неинтересным, глупым, бесталанным и даже некрасивым… В отличие от самовлюбленного Тургенева, гордившегося своей внешностью и считавшего с подачи поклонников, что , в нем есть что-то от Юпитера. И потому, замечая, что между Тургеневым и Софьей что-то все-таки происходит (несмотря на первое его разочарование), Толстой страдал молча, не смея упрекать.

Слухи о любви сына к замужней Миллер поначалу не встревожили Анну Алексеевну. По ее представлениям, эта интрижка не могла вылиться ни во что серьезное и, следовательно, угрожать ее влиянию на Алексея. Но где-то через полгода, обнаружив, что история вовсе не идет к концу, мать стала наводить справки об этой женщине и пришла в неописуемый ужас. Сын был вызван для разговора. Для начала Анна Алексеевна атаковала вульгарную и некрасивую внешность «этой особы» — она специально просила, чтобы ей показали госпожу Миллер в театре (впрочем, по ошибке ей указали на кого-то другого — Софьи Андреевны вообще не было в тот момент в Петербурге). Эту часть речи сын выслушал с улыбкой. Но вот когда мать заговорила о тех слухах, что ходят вокруг прошлого Софьи Андреевны, ему стало не до смеха. В тот же день он сломя голову бросился из Петербурга в Пензенскую губернию, в имение Софьи Андреевны, где она проводила лето.

Любимая не стала отпираться и во всем созналась. В юности она влюбилась в Вяземского, который воспользовался ситуацией сполна, обещал жениться, а затем оставил Соню. За ее поруганную честь вступился брат, вызвал Вяземского на дуэль и был убит. Два года Вяземский просидел в тюрьме, а вышедши на свободу, женился на родственнице Алексея Константиновича — красавице и богачке Полине Толстой. Софья Бахметева тоже вышла замуж — за заурядного, глупого, неродовитого Миллера, которого, впрочем, быстро оставила. Выслушав все это, Толстой сказал: «Бедное дитя, с тех пор как ты брошена в жизнь, ты знала только бури и грозы». И тут же предложил ей развестись с мужем и выйти за него.

И потянулись долгие годы мучений. Миллер не давал развода, Анна Алексеевна тоже была исполнена решимости бороться до конца.

После одного из особенно резких разговоров Толстого с матерью у Козьмы Пруткова появилось такое стихотворение: «Вянет лист, проходит лето, / Иней серебрится... / Юнкер Шмидт из пистолета / Хочет застрелиться. / Погоди, безумный, снова / Зелень оживится! / Юнкер Шмидт! Честное слово, / Лето возвратится!» Шутка, но в каждой шутке, как известно… Он метался между матерью и любимой женщиной год за годом. Успел крепко привязаться к племяннику Софьи Андреевны — маленькому Андрейке, которого хотел воспитывать точно так, как его самого когда-то воспитывал дядя. Но поселиться с ними под одной крышей он не мог и по-прежнему жил с матерью.

Потом грянула Русско-турецкая война. В 1854 году флот союзника Турции — Англии вошел в Балтийское море.

Толстой с графом Алексеем Бобринским снарядили на свои деньги маленький плавучий партизанский отряд на быстроходной яхте с целью повредить как можно больше английских кораблей до того, как те решатся напасть на Кронштадт. Это было преступлением, нарушением международного договора о запрете каперства, и неизвестно, чем кончилась бы для них затея, если б англичане не ушли с Балтики. Театр военных действий сосредоточился в Крыму, и Алексей Константинович вступил в стрелковый полк, направлявшийся туда. Но, как назло, повредил ногу, пришлось задержаться. Из Крыма тем временем приходили известия самые неутешительные: под Евпаторией разбита 33-тысячная русская армия, Севастополь осажден, ситуация чрезвычайно тяжелая... Этих треволнений не пережил император Николай, винивший в поражениях себя.

На престол взошел друг детства Толстого — император Александр II. Новому царю требовались надежные люди, и Алексею было предложено остаться в Петербурге. Но он считал немыслимым дежурить во дворце, в то время как весь его круг — друзья, родственники нынче воевали (троюродный брат Лев Толстой, например, в артиллерии, в самом севастопольском пекле). Словом, Алексей Константинович, к великому неудовольствию царя, все-таки вырвался в Крым. Правда, пока он добирался, Севастополь пал. В дороге чуть не половина полка заболела тифом или дизентерией. Умерших едва успевали хоронить. «У нас нет госпиталя, — писал Толстой Софье Андреевне, — больные размещены по избам — один на другом». Не хватало ни лекарств, ни еды. Тем временем до Крыма дошло известие, что Александр

II вводит новую военную форму.

Доктор, увлекавшийся френологией, ощупал его голову и сказал: «Вы человек редчайшей породы. Вам свойственно чувство истинной красоты и способность самозабвенно любить. Вам обязательно нужно выжить, без вас мир сделался бы хуже!»
Доктор, увлекавшийся френологией, ощупал его голову и сказал: «Вы человек редчайшей породы. Вам свойственно чувство истинной красоты и способность самозабвенно любить. Вам обязательно нужно выжить, без вас мир сделался бы хуже!»
Фото: РИА-Новости
В армии взроптали: «Мы проигрываем войну, время ли сейчас думать о мундирах?» Один из Жемчужниковых съязвил что-то насчет портного на троне, Бобринский счел это недопустимой дерзостью и вызвал острослова на дуэль... Толстому с трудом удалось примирить их. Под самый конец, когда уже заговорили о заключении мира (больше похожего на капитуляцию), он заболел тифом. Патриотический порыв обернулся бессмыслицей. Интересно, что доктор, лечивший Толстого от тифа, увлекался френологией и, ощупав его голову, сказал: «Вы человек редчайшей породы. Вам свойственно чувство истинной красоты и способность самозабвенно любить. Вам обязательно нужно выжить, без вас мир сделался бы хуже!»

Мечта сбылась

Объединиться с той, кого он любил так самозабвенно, Толстой сумел только тогда, когда умерла его мать.

К этому времени их роман длился уже семь лет. «Во мне все то же чувство, как тогда, — поражался писатель. — Для меня жизнь состоит только в том, чтобы быть с тобой и любить тебя, остальное — смерть, пустота…» Еще через три года 44-летний Алексей Константинович осуществил и другую свою мечту — получил отставку при дворе и полностью отдался литературе. Совершенно счастливый, он переехал с Софьей (с которой вскоре обвенчался) в свое имение Пустынька. Зазывая туда друзей, писал: «В Пустыньке есть много хорошего, а именно: рвы, потоки, зелень, комнаты с привидениями, хроники, старая мебель, садовник с необыкновенно крикливым голосом, древнее оружие, простокваша, шахматы, иван-чай, мисс Фрейзер, купальня, ландыши, старые, очень подержанные дроги, я, Владимир Жемчужников, сильно стучащие столы, тихое место, Софья Андреевна, Моцарт, Глюк, Спиноза, два петуха и три курицы, ростбиф, Полонский, распускающаяся сирень, опасный мост, прочный мост, брод, бульон, три английские чернильницы, хорошие сигары, фаянсовый сервиз, экономка Луиза, желающая выйти замуж, свежие яйца, издание древностей Солнцева, Андрейка, комары, кисея, кофей, слабительные пилюли, природа и пр.».

Выяснилось, правда, что он совершенно не умеет вести хозяйство, которым всегда занималась мать. К тому же ни в чем не может отказать крестьянам — даже когда они просят о разрешении вырубить на дрова вековую липовую аллею, где Алексей Константинович любил гулять с детства. Словом, он сумел разориться в какие-то поразительно короткие сроки. Впрочем, этому много способствовали братья Софьи Андреевны, взявшие на себя управление имениями Толстого.

Теперь пригодились и литературные гонорары, и Алексей Константинович просил в редакциях переводов, лишь бы заработать. Впрочем, разорение его мало трогало. Оставить состояние все равно было некому — племянник Софьи Андреевны Андрейка вскоре умер. Да и жизнь самого Алексея Константиновича, только-только вошедшая в то русло, о котором он так долго мечтал, стремительно покатилась к закату. У него открылись одновременно и астма, и язва желудка, к тому же стала преследовать мигрень… Толстой сделался грузен, под глазами не сходили мешки, на висках набухли синие жилы. Поездки на курорты, то в Шлангенбад, то в Карлсбад, мало что давали. Однажды, мучаясь от приступа астмы, Толстой увидел в саду улиток и воскликнул: «Счастливые! У них на правом боку дыра, чтобы дышать, а у меня нет такой дыры, и я вынужден дышать через это ужасное горло».

Единственное, что ему помогало, — это морфий. Вот только дозы приходилось все увеличивать и увеличивать, и в конце концов он превысил допустимую… 28 сентября 1875 года в половине девятого вечера Софья Андреевна вошла в кабинет к мужу и нашла его мертвым. Алексею Константиновичу было всего 58 лет. Накануне он говорил: «И все-таки я успел пожить так, как хочу! А ведь многим не удается ни дня... И почему судьбу называют индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею птицею?»

События на видео
Подпишись на наш канал в Telegram



Новости партнеров




Звезды в тренде

Анна Заворотнюк (Стрюкова)
телеведущая, актриса, дочь Анастасии Заворотнюк
Елизавета Арзамасова
актриса театра и кино, телеведущая
Гела Месхи
актер театра и кино
Принц Гарри (Prince Harry)
член королевской семьи Великобритании
Меган Маркл (Meghan Markle)
актриса, фотомодель
Ирина Орлова
астролог